Тайная жизнь писателей

Guilliaume Musso LA VIE SECRETE DES ECRIVAINS

Copyright © Calmann-Lêvy, 2019

© Calmann-Lêvy, 2019

© Emanuele Scorcelletti

© А. Кабалкин, перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Guillaume Musso «La vie secrète des écrivains» 2019

Посвящается Натану

Чтобы выжить, нужно рассказывать истории.

Умберто Эко. Остров накануне

Пролог

Загадка Натана Фаулза

(«Ле Суар», 4 марта 2017 г.)

Автор легендарной «Лорелеи Стрендж», исчезнувший с литературной сцены около двадцати лет назад, по-прежнему завораживает читателей всех возрастов. Удалившись на остров в Средиземном море, писатель упорно отказывается от общения с прессой. Рассказываем о затворнике с острова Бомон.

Это называется «эффект Стрейзанд»: чем настойчивее что-то скрываешь, тем больше любопытства вызывает то, что ты пытаешься скрыть. Внезапно покинув литературный мир в возрасте 35 лет, Натан Фаулз стал жертвой этого порочного механизма. Жизнь франко-американского писателя, увенчанного нимбом загадочности, уже два десятилетия неизменно вызывает слухи и сплетни.

Фаулз родился в 1964 г. в Нью-Йорке, его отец – американец, мать – француженка. Проведя детство в предместьях Парижа, он возвращается в США для продолжения учебы сначала в Академии Филлипса, потом в Йельском университете, который оканчивает с дипломом юриста и политолога. Занявшись гуманитарной деятельностью, он несколько лет работает в международных организациях «Борьба с голодом» и «Врачи без границ» в Сальвадоре, Армении и Курдистане.

Успешный писатель

В 1993 г. Натан Фаулз возвращается в Нью-Йорк и публикует свой первый роман «Лорелея Стрендж», повествующий о первых жизненных испытаниях юной девушки, пациентки психиатрической клиники. Успех романа не был мгновенным, но за несколько месяцев он приобрел популярность среди молодежи и занял верхнюю строчку в списке бестселлеров. Через два года второй роман Фаулза «Американский городок», внушительный многогранный труд в тысячу страниц, награждается Пулитцеровской премией и утверждает писателя в роли обладателя одного из наиболее оригинальных голосов в американской словесности.

Первый сюрприз писатель преподносит литературному миру в 1997 г. Обосновавшись в Париже, он публикует свой новый текст, на этот раз на французском языке. Это «Сраженные молнией» – душераздирающая история любви и одновременно размышления о скорби, внутренней борьбе, силе слова. Французский читатель открывает для себя Фаулза только теперь, особенно благодаря его участию в специальном выпуске телепрограммы «Культурный бульон» вместе с Салманом Рушди, Умберто Эко и Марио Варгасом Льосой. Выступление в этой же программе в ноябре 1998 г. окажется его предпоследним появлением перед камерами и микрофонами. Еще через семь месяцев 35-летний Фаулз сообщает в едком интервью агентству «Франс-Пресс» о своем бесповоротном решении бросить писать.

Затворник с острова Бомон

С того самого дня писатель не изменяет принятому решению. Поселившись в доме на острове Бомон, он не публикует ни строчки и не дает интервью журналистам. Он отвергает все предложения об экранизации его романов на большом экране и на телевидении (Netflix и Amazon недавно в очередной раз обломали об него зубы, несмотря на высокую, как утверждают, финансовую привлекательность их предложений).

Скоро двадцать лет, как «затворник с Бомона», упорно храня молчание, не перестает будоражить воображение публики. Почему Натан Фаулз в возрасте всего тридцати пяти лет, находясь на вершине успеха, добровольно решил удалиться от мира?

«Никакой тайны Натана Фаулза не существует, – уверяет Джаспер Ван Вик, его давний литературный агент. – Здесь не о чем гадать. Просто Натан занялся другими делами. Мир писательства он оставил позади». На расспросы о повседневных занятиях писателя Ван Вик отвечает туманно: «Насколько мне известно, Натан посвятил себя частной жизни».

Чтобы жить счастливо, сиди и не высовывайся

Чтобы покончить с тщетными ожиданиями читателей, литературный агент уточняет, что писатель «не написал за двадцать лет ни единой строчки», и решительно добавляет: «Лорелею Стрендж» часто сравнивали с «Над пропастью во ржи», но Фаулз – не Сэлинджер: в его доме нет сейфа с рукописями. Новый роман Натана Фаулза никогда не появится, даже после его смерти. Это можно заявить со всей уверенностью».

Но любопытных, желающих докопаться по самой сути, не обескураживает даже это. Многочисленные читатели и журналисты годами тянутся на остров Бомон, где бродят вокруг дома Фаулза. Однако дверь дома неизменно закрыта. Кажется, недоверчивость – отличительная черта всех обитателей этого острова. Чему удивляться, если еще до появления здесь писателя их девизом стала фраза: «Хочешь жить счастливо – сиди и не высовывайся». «Муниципалитет не раскрывает личностей жителей, знаменитых и не очень» – таков лаконичный комментарий секретариата мэра. Говорить о писателе соглашается мало кто из островитян. Те, кто не возражает нам ответить, описывают свое соседство с автором «Лорелеи Стрендж» как нечто, не заслуживающее внимания. «Натан Фаулз не сидит в четырех стенах, не замыкается в себе, – утверждает Ивонна Сикар, жена единственного на острове врача. – Его часто видят за рулем его «Мини-Мок», он ездит за покупками в «Уголок» Эда, единственный супермаркет острова». Еще он бывает в питейном заведении, «например, когда транслируют матчи марсельского футбольного клуба «Олимпик», – уточняет хозяин пивной. Как отмечает один из завсегдатаев, «Натан – не дикарь, что бы ни придумывали журналисты. Нет, он приятный человек, знаток футбола, любитель японского виски». Поколебать его спокойствие способна всего одна тема: «Если попытаться заговорить с ним о его книгах или о литературе, то он встанет и уйдет».

Дыра в литературе

Среди собратьев по перу много пламенных поклонников Фаулза. Например, им бесконечно восхищается Том Бойд. «Я обязан ему чудеснейшими переживаниями от чтения, он, бесспорно, принадлежит к писателям, перед которыми я в неоплатном долгу»», – признается автор «Трилогии ангелов»^[1]. Прославляет Фаулза и Тома Дегале^[2], считающий, что всеми тремя своими книгами, столь непохожими одна на другую, он внес несомненный вклад в литературу. «Конечно, я вместе со всеми сожалею, что он покинул литературную сцену, – заявляет этот французский романист. – Нашей эпохе недостает его голоса. Мне бы хотелось возвращения Натана на поле боя с новым романом, но, думаю, этого никогда не произойдет».

Это весьма вероятно, но не забудем, что эпиграфом для своего последнего романа Фаулз избрал фразу короля Лира:

 
…И звездами, благодаря которым
Родимся мы и жить перестаем,
Клянусь…
 

Жан-Мишель Дюбуа

Писатель, бросивший писать

Издательство Кальман-Леви

21, ул. Монпарнас

75006 Париж

Исходящий №: 379529

Г-ну Рафаэлю Батаю

75, авеню Аристид Бриан

92120 Монруж

Париж, 28 мая 2018 г.

Месье,

мы получили вашу рукопись «Застенчивые вершины» и благодарим за доверие, оказанное нашему издательству.

Ваша рукопись внимательно рассмотрена нашей редакционной коллегией. К сожалению, она не относится к тому типу произведений, в которых мы заинтересованы в настоящее время.

Желаем вам как можно быстрее найти издателя для этого произведения.

С уважением,

Литературный секретарь

P. S. Вы можете забрать рукопись из редакции в течение месяца. Если вы желаете получить ее обратно по почте, то мы будем вам признательны за пересылку конверта с маркой.

1
Первое качество писателя

Первое качество писателя – крепкий зад.

Дани Леферьер

11 сентября 2018 г., вторник

1

В пылающем небе хлопали на ветру паруса.

Яхта отчалила от берега Вара в час с небольшим и теперь шла на скорости пять узлов в час к острову Бомон. Сидя у штурвала, рядом со шкипером, я наслаждался зрелищем открытого моря, купался в золотистом мерцании средиземноморской глади.

Утром того дня я покинул свою квартирку под Парижем и сел в шестичасовой скоростной поезд до Авиньона. Из «города пап» я доехал на автобусе до Йера, а оттуда на такси до маленького портового городка Сен-Жюльен-ле-Роз – единственного места, откуда ходит паром на Бомон. Из-за задержки поезда я примчался на пристань слишком поздно: единственный дневной паром отчалил за пять минут до моего появления. Ковыляя по причалу с чемоданом, я попался на глаза капитану голландского парусника, который как раз собирался плыть на остров за клиентами и любезно предложил захватить меня с собой.

Мне только что исполнилось 24 года, и в моей жизни наступил трудный момент. За два года до этого я окончил парижское коммерческое училище, но искать работу по специальности не стал. Я выучился только ради спокойствия родителей и не хотел посвящать жизнь ни менеджменту, ни маркетингу, ни финансам. Два года я перебивался подработками, чтобы было чем платить за крышу над головой, и тратил всю свою творческую энергию на сочинение романа «Застенчивые вершины», отвергнутого потом десятком издательств. Письма с отказом я крепил над своим письменным столом. Каждый раз, втыкая очередную кнопку в пробковую доску, я морщился от сердечной боли, ибо с силой моего уныния могла сравниться только сила моей страсти к сочинительству.

К счастью, хандра никогда не длилась долго. До сих пор мне всегда удавалось себя уговорить, что все эти провалы – преддверие успеха. Для пущей убедительности я цеплялся за знаменитые примеры. Стивен Кинг часто повторял, что от «Кэрри», его первого романа, отказалось целых тридцать издательств. Половина лондонских издательств сочла первый том «Гарри Поттера» «слишком длинным для детей». Прежде чем стать самым продаваемым в мире фантастическим романом, «Дюна» Фрэнка Герберта пережила двадцать отказов. А Фрэнсис Скотт Фицджеральд вообще увешал свой кабинет ста двадцатью двумя письмами с отказами от журналов, которым он предлагал свои рассказы.

2

Но этот «метод Куэ» уже показал свою ограниченность. Как ни напрягал я волю, мне все труднее было снова садиться писать. Меня парализовал не «синдром чистой страницы», не нехватка идей. Нет, меня преследовало гнетущее ощущение, что писание застопорилось, что пропало понимание, куда двигаться дальше. Я нуждался в свежем взгляде на свой труд, в чьем-то доброжелательном, но непредвзятом мнении. В начале года я записался на курсы «творческого письма» в одно престижное издательство. Я возлагал на эту писательскую мастерскую большие надежды, но быстро в ней разочаровался. Писатель, проводивший занятия – Бернар Дюфи, романист, гремевший в 1990-е годы, – хвалился, что он непревзойденный виртуоз стиля. «Центром вашей работы должен быть ЯЗЫК, а не история, – не уставал он твердить. – Повествование – это всего лишь обслуга языка. Книга не может иметь иной цели, кроме поиска формы, ритма, гармонии. Здесь коренится единственная мыслимая оригинальность, ибо со времен Шекспира все истории уже сочинены».

Я выложил за эту премудрость тысячу евро, отбыв три занятия по четыре часа, и вышел вон в бешенстве и без гроша. Возможно, Дюфи был прав, но лично я придерживался прямо противоположного мнения: конечная цель – не стиль. Первейшее качество писателя – уметь захватить читателя хорошей историей, повествованием, способным вырвать его из плена повседневности и погрузить в правду, показать подноготную персонажей. Стиль – не более чем средство придать рассказу нерв, заставить вибрировать. В сущности, мнение Дюфи с его академизмом было мне ни к чему. Единственным, чье мнение могло иметь значение, был мой неизменный идол, самый мой любимый писатель Натан Фаулз.

Я открыл для себя его книги еще совсем юнцом. Фаулз к тому времени уже давно бросил писать. «Сраженных молнией» – его последний роман – презентовала мне Диана Лабори, подружка по выпускному классу, в качестве подарка в честь нашего разрыва. Роман потряс меня гораздо сильнее, чем утрата любви, никакой любовью не бывшей. Я стал жадно читать другие две книги, «Лорелею Стрендж» и «Американский городок». Ничего более вдохновляющего я с тех пор не встречал.

Мне казалось, что уникальная манера Фаулза предназначена именно для меня, именно ко мне обращена. Его романы были плавными, живыми, насыщенными. Я ни от кого не сходил с ума, но эти книги читал и перечитывал, потому что они говорили со мной обо мне самом, о моих отношениях с другими людьми, о том, как трудно удерживать штурвал жизни, об уязвимости людей, о хрупкости нашего существования. Они придавали мне сил и удесятеряли мое желание писать.

В годы, последовавшие за отказом Фаулза от творчества, его стиль пытались имитировать другие писатели. Они силились дышать его вселенной, просчитывать его способ построения сюжета, подражать его чуткости. Но я видел, что это едва ли кому-то по плечу. Натан Фаулз был один такой, единственный и неповторимый. Всякий читатель, независимо от личных симпатий, вынужден был признать, что другого подобного ему нет. Даже слепой, прочтя хотя бы страницу его книги, набранной азбукой Брайля, понимал, кто автор. Я всегда считал это истинным мерилом таланта.

Сам я скрупулезно разбирал его романы, пытаясь проникнуть в их тайны; потом загорелся желанием установить с ним контакт. Не надеясь на ответ, я несколько раз обращался к нему через его французское издательство и американского агента. Свою рукопись я ему тоже отправил.

И вот десять дней назад я обнаружил на официальном сайте острова Бомон предложение работы. Островному книжному магазинчику «Алая роза» требовался продавец. Я сразу написал туда письмо, и в тот же день Грегуар Одибер, хозяин магазинчика, связался со мной по FaceTime и сообщил, что остановился на моей кандидатуре. Продавец был нужен ему на три месяца. Платить он обещал не много, зато предоставлял жилье и две кормежки в день в «Форт де Кафе», одном из ресторанчиков на деревенской площади.

Я пришел в восторг от такой перспективы, ведь, как можно было понять из письма, мне хватит времени, чтобы писать, да еще в столь вдохновляющей обстановке! А главное, я познакомлюсь там – прочь сомнения! – с самим Натаном Фаулзом.

3

Шкипер заложил вираж, яхта сбавила ход.

– Прямо по курсу земля! – крикнул он, указывая подбородком на вырисовывающийся на горизонте силуэт острова.

Остров Бомон, находящийся в сорока пяти минутах плавания от берега Вара, имеет форму полумесяца шириной в шесть километров и длиной в пятнадцать. Его издавна славили как уголок дикой нетронутой природы, одну из жемчужин Средиземноморья, ожерелье с бусинами-бухточками с бирюзовой водой, сосновыми рощами и пляжами с мелким песочком, первозданный Лазурный Берег без туристов, мусора и бетона.

За последние десять дней я успел проштудировать все мыслимые материалы об острове. С 1955 года Бомон принадлежал скрытному семейству итальянских промышленников Гальинари, которые в начале 60-х годов вкладывали умопомрачительные суммы в обустройство острова, в том числе в канализацию, разбивку террас и в строительство одной из первых на побережье спортивных гаваней.

Годами развитие острова следовало четкому принципу: никогда не жертвовать благополучием жителей ради веяний современности. Для островитян существовали две существенные угрозы: спекулянты и туристы.

С целью ограничить строительство Совет острова ввел простое правило: заморозить общее количество счетчиков воды по примеру калифорнийского городка Болинас, давно избравшего этот путь. Благодаря этому решению население здесь вот уже тридцать лет не превышает цифру в полторы тысячи человек. На Бомоне обходились без агентства недвижимости: часть собственности переходила по наследству, для остальных действовал механизм кооптации. Сдерживанию туризма способствовало строгое ограничение транспортного сообщения с континентом. Что в высокий сезон, что зимой единственный «челнок» – знаменитый «Смельчак», гордо именовавшийся паромом, – сновал туда-обратно трижды в день, и ни разу больше, отходя от причала Бомона в направлении Сен-Жюльен-ле-Роз в 8 утра, в 12.30 и в 19 часов. Все происходило по старинке: без предварительного заказа билетов, с соблюдением приоритета для местных жителей.

Справедливости ради надо уточнить, что Бомон не был враждебен к туристам, просто там для них ничего не было предусмотрено. На острове насчитывалось всего три кафе, два ресторанчика и одна пивная. Отеля не было, островитяне редко сдавали жилье приезжим. Но чем больше людям отбивали желание заглядывать на остров, тем более загадочным он казался, тем сильнее манил. Помимо местного населения, проживавшего там круглый год, имелись и богачи, хозяева второго типа жилья на острове. За десятилетия там прижились немногочисленные бизнесмены и художники, плененные безмятежностью этого буколического местечка. Одному владельцу хай-тек-компании и двум-трем солидным виноделам удалось обзавестись на острове виллами. Но богатство и известность там не ценились, привлекать к себе внимание не было принято. Островное сообщество не спешило раскрывать объятия новичкам, идя им навстречу только на том условии, что они примут ценности, соответствующие духу Бомона. Между прочим, недавно поселившиеся на острове люди защищали его ревностнее всех остальных.

Эта замкнутость вызывала критику и даже негодование у тех, кому дали от ворот поворот. В начале 1980-х годов правительство социалистов делало попытки выкупить Бомон – официальной целью объявлялось намерение внести его в список охраняемых территорий, но на самом деле задачей было покончить с его своеобразным статусом. Однако в ответ вскипела такая волна возмущения, что правительству пришлось отступить. Власти зарубили себе на носу, что остров Бомон – особенное место, крохотный, омываемый хрустальными водами райский уголок в считаных кабельтовых от побережья Вара, кусочек Франции, но все же не вполне Франция.

4

Высадившись на берег, я поволок свой чемодан по пристани. Спортивный порт был невелик, но прекрасно оборудован и полон очарования. Городок нависал кольцевым амфитеатром над гаванью, под безоблачным ослепительным небом пестрели ярусы разноцветных домиков. Сначала это зрелище напомнило мне греческий остров Идра, где я побывал в детстве с родителями, но стоило мне зашагать по крутым узким улочкам, и я переместился в Италию 60-х годов. Немного погодя, забравшись достаточно высоко, я впервые увидел белые песчаные пляжи и невольно сравнил их с дюнами Массачусетса. Завершая первое знакомство с островом по пути к центру городка под стук колесиков своего чемодана, я понял, что уникальность и волшебство Бомона – плоды именно этого неуловимого сочетания. Бомон оказался хамелеоном, ни на что не похожим, сопротивляющимся любой классификации, местом, не поддающимся анализу и обманывающим ожидания.

Я быстро добрался до центральной площади. Теперь все вокруг меня – не то деревня, не то провинциальный городок – казалось вышедшим из романа Жана Жионо. Сердце Бомона носило название «площадь Мучеников». Здесь имелось все, что полагается: тенистые деревья, башня с часами, монумент павшим солдатам, звонкий фонтан, площадка для игры в петанк.

Бок о бок, увитые виноградом, здесь стояли вывески местных ресторанчиков: «Сен-Жан-Ивер» и «Ле-Фор-де-Кафе». На террасе последнего я узнал сухой профиль Грегуара Одибера, доедавшего артишоки в перечном соусе. Больше всего он смахивал на старомодного школьного учителя: бороденка с проседью, тесная жилетка, длиннополый мятый пиджак из льна.

Узнав меня, он величественным жестом пригласил меня к себе за столик и налил, как школьнику, лимонаду.

– Должен первым делом предупредить: в конце года я закрываю лавочку, – сразу огорошил он меня.

– То есть как?

– Потому мне и понадобился сотрудник: надо все разобрать, сосчитать, провести последнюю инвентаризацию.

– А потом вы оставите ключи под дверью?

Он утвердительно кивнул, подбирая ломтем хлеба остатки оливкового масла из тарелки.

– Почему?

– Потому что мое занятие утратило смысл. Год за годом оно приносило все меньше денег, этот процесс необратим. А то вы не знаете, что к чему: власти не препятствуют процветанию гигантов сети, не платящих во Франции налоги.

Владелец книжного магазина вздохнул, немного поразмыслил и добавил, как фаталист-провокатор:

– Будем реалистами. Зачем тащиться в книжный магазин, когда со своего айфона можно в три клика заказать любую книгу?

– По массе причин! Вы уже нашли покупателя для своего гиблого бизнеса?

Одибер пожал плечами.

– Он никому не нужен. Нынче книга – самый нерентабельный товар. Мой книжный магазин – не первый, вынужденный закрыться. И не последний.

Он перелил остатки вина в графине себе в бокал и выпил залпом.

– Идемте, покажу вам «Алую розу», – сказал он, складывая салфетку и вставая.

Я зашагал следом за ним через площадь к магазину. Смертельно скучная витрина была заставлена книгами, собиравшими пыль уже много месяцев. Одибер толкнул дверь и посторонился, пропуская меня внутрь.

В магазине царила такая же тоска, как и на витрине. Мрачные стены превращали помещение в темную пещеру. Полки из ореховой древесины сами по себе выглядели привлекательно, но от отягощавшей их классики веяло отталкивающим снобизмом. То была культура в самом академическом понимании. Я уже начал понимать, что за человек Одибер, и догадывался, что его хватил бы удар от одного предложения торговать фантастикой, фэнтези и японскими комиксами.

– Сейчас познакомитесь с вашей комнатой, – сказал он, указывая на деревянную лестницу в глубине магазина.

Владелец обитал на втором этаже, а меня поселил на третьем, в длинной мансарде. За скрипучими окнами до полу меня ждала приятная неожиданность – выходящий на площадь балкон. Шикарный морской вид несколько меня приободрил, как и путаница улочек, устремлявшихся к берегу, виляя между разномастными домишками цвета охры, сложенными из впитавших седую старину камней.

Разобрав свои вещи, я спустился в магазин, где Одибер принялся объяснять, что ему от меня нужно.

– Вайфай работает через пень-колоду, – предупредил он, включая старый компьютер. – То и дело приходится ходить наверх и перезагружать роутер.

Пока компьютер оживал, хозяин включил электрическую плитку и залил воду в кофеварку.

– Как насчет кофе?

– С удовольствием.

Оставив его колдовать над кофе, я прошел по магазину. На щите за кассой красовались древние страницы еженедельника Livres Hebdo из времен, когда творил Ромен Гари (если я преувеличил, то несильно). Меня тянуло раздвинуть шторы, скатать и убрать в дальний угол вытертые багровые ковры, совершенно иначе расставить все на полках и на выкладке.

Одибер, оказывается, умел читать мысли.

– «Алая роза» открылась в 1967 году. Нынче книготорговля приносит одни убытки, не то что тогда… В те времена сюда валом валили французские и зарубежные авторы. Обожали устраивать здесь читательские встречи и подписывать свои новинки.

Он достал из ящика книгу благодарностей в кожаном переплете. В ней оставили автографы Мишель Турнье, Жан-Мари Гюстав Леклезио, Франсуаза Саган, Жан д’Ормесон, Джон Ирвинг, Джон ле Карре и… Натан Фаулз.

– Вы всерьез собираетесь закрыть магазин?

– Без всякого сожаления, – подтвердил он. – Люди больше не читают, что с этим поделаешь?

Я был не столь категоричен:

– Читают, только по-другому.

Одибер выключил плитку, прервав свист итальянской кофеварки.

– Ладно, вы же понимаете, о чем речь. Я говорю не о развлечении, а о настоящей литературе.

Как же, как же, о ней, любимой, о «настоящей литературе»… В какой-то момент такие люди, как Одибер, обязательно поминали ее заодно с «настоящими писателями». Но я никогда ни за кем не признавал права учить меня, что читать, а чего не читать. Привычка корчить из себя судью, выносящего приговор, что литература, а что нет, казалась мне недопустимым самомнением.

– Много вы знаете настоящих читателей? Вряд ли они вокруг ходят толпами, – не унимался разочаровавшийся торговец духовной пищей. – Я об умных читателях, посвящающих много времени чтению серьезных книг. – Не дожидаясь ответа, он, распалившись, зачастил: – Между нами говоря, сколько во Франции осталось настоящих книгочеев? Десять тысяч? Пять? Думаю, и того меньше.

– Какой вы пессимист!

– Ничего подобного! Нужно себе признаться: мы вползаем в литературную пустыню. Нынче все хотят быть писателями и никто не читает.

Желая закрыть эту тему, я указал на фотографию Фаулза в альбоме:

– Это Натан Фаулз. Вы с ним знакомы?

Одибер прищурился, соображая, как лучше ответить.

– Так, немножко… Настолько, насколько возможно быть знакомым с Натаном Фаулзом…

Он подал мне чашку кофе цвета и консистенции чернил.

– Фаулз представлял здесь свою книгу не то в девяносто пятом, не то в девяносто шестом. Он тогда в первый раз попал на остров. Между прочим, это я помог ему купить здесь дом, называется «Южный Крест». И все, после этого мы перестали общаться.

– Он заглядывает к вам в магазин?

– Нет, никогда.

– Как вы думаете, если я к нему приду, он не откажется подписать для меня свою книгу?

Одибер вздохнул и покачал головой.

– Советую сразу отказаться от этой мысли. Иначе можно запросто схлопотать пулю.

Интервью Натана Фаулза агентству «Франс Пресс» (отрывок)

(12 июня 1999 г.)

Вы подтверждаете, что в 35 лет, в зените славы, вы завершаете свою карьеру романиста?

– Да, я со всем этим покончил. Десять лет я посвятил серьезной писанине, десять лет день за днем елозил задницей по стулу с раннего утра, впившись взглядом в клавиатуру. Не желаю больше такой жизни.

Ваше решение бесповоротно?

– Да. Искусство вечно, жизнь коротка.

Тем не менее в прошлом году вы сообщили, что трудитесь над новым романом с предварительным названием «Непобедимое лето».

– Так, наброски. Начал и бросил.

Что вы скажете вашим многочисленным читателям, ожидающим от вас нового произведения?

– Пускай не ждут. Я больше не стану писать книг. Читайте других авторов, этого добра навалом.

Трудное дело – писать?

– Да, но, без сомнения, легче многого другого. Трудность, источник страха – в иррациональности писательского труда: то, что ты написал три романа, не значит, что у тебя получится четвертый. Здесь нет ни метода, ни правил, ни размеченных маршрутов. Начало каждого нового романа – это прыжок в неведомое.

А что вы умеете, кроме этого?

– Вроде бы у меня недурно получается телячье рагу.

Как вы считаете, ваши романы войдут в историю?

– Надеюсь, что нет.

Какую роль может играть литература в современном обществе?

– Никогда не задавался этим вопросом и не собираюсь начинать сегодня.

Вы также приняли решение больше не давать интервью?

– Надавал уже… Дурацкое, бессмысленное занятие, годится разве что для рекламы. Чаще всего – если не всегда – слова перевирают, вырывают из контекста. Сколько я ни пытался «объяснять» свои романы, результат был неудовлетворительный, с ответами на вопросы о моих политических взглядах и личной жизни дела обстояли еще хуже.

Знание биографии любимого писателя все-таки помогает лучше понять его творчество…

– Я согласен с Маргарет Этвуд: желание повстречать автора понравившейся книги сродни желанию повстречать утку из-за любви к фуа-гра^[3].

Но разве не естественно желание попытать писателя о смысле его труда?

– Нет, это противоестественно. Писатель годен только для того, чтобы его читать.