Стихи в последнюю ночь Земли

Charles Bukowski

The Last Night of the Earth Poems

© 1992 by Charles Bukowski

© Немцов М., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Благодарности

Автор хотел бы поблагодарить редакторов тех периодических изданий, где были впервые напечатаны некоторые стихи, вошедшие в эту книгу.

1

мои запястья – реки

пальцы мои – слова

пробка

эта Портовая трасса на юг через центр

города – то есть, там иногда становится просто

невообразимо

в прошлую пятницу вечером я сидел там

без движенья за стеной красных тормозных огней,

даже на первой передаче никто не дернется

а тучи выхлопов

серили вечерний воздух, двигатели пере-

греты

и висела вонь сгоравшего

где-то

сцепления —

вроде как воняло откуда-то спереди —

с того долгого медленного подъема трассы, где

машины с трудом переключались

с первой на нейтралку

вновь и вновь

а с нейтралки обратно

на первую.

по радио я выслушал новости

того дня

минимум раз 6, я

стал подкован в международных

событиях.

остальные станции крутили

жидкую, хворую музыку.

классические станции отказывались ловиться

ясно

а если и ловились

то гнали все ту же плесень дежурных и

утомительных номеров.

я выключил радио.

странное завихрение началось у меня в

голове – закручивалось во лбу, по часовой

стрелке, проходило за уши и вокруг к

затылку, затем снова ко лбу

и опять

по кругу.

мне стало любопытно, так ли бывает

когда сходишь

с ума?

я подумал, не выйти ли из машины.

стоял я на так называемой скоростной

полосе.

вот у меня перед глазами – я сам

вышедший из машины

опираюсь на шоссейный отбойник,

сложив руки.

затем я б осел на

корточки и опустил голову между

колен.

я остался в машине, прикусил язык, снова

включил радио, повелел завихрению

остановиться

и подумал: интересно, приходится ли остальным

так же бороться со

своими порывами,

как мне?

тут машина впереди

СДВИНУЛАСЬ

на фут, 2 фута, 3 фута!

я переключился на первую…

произошло ДВИЖЕНИЕ!

затем вновь оказался на нейтралке

НО

мы сдвинулись на 7 или

десять футов.

международные новости завелись в

7-й раз,

все по-прежнему сплошь паршиво

но все мы слушали,

а значит и это нам по плечу

раз мы знали

что нет ничего хуже, чем

пялиться

во все ту же номерную табличку

на все ту же тупую башку, торчащую

над подголовником сиденья

в машине впереди

а время рассасывалось

а стрелка температуры заваливалась

все дальше вправо

пока стрелка топлива валилась

все дальше влево

и нам было интересно

у кого же это сцепление

выгорает?

мы были словно какой-то бесконечный, вечный

окончательный динозавр

вяло ползущий куда-то домой,

не понять как, может

быть

подыхать.

два крутых

в Городском колледже Лос-Анджелеса было два крутых, я

и Джед

Эндерсон.

Эндерсон был одним из лучших защитников в

истории школы, и впрямь гроза отрыва

когда мяч к нему попадал.

я был довольно крепок физически но на спорт смотрел

как на игры для уродов.

считал что игра покруче – перечить тем

кто пытался учить

нас.

в общем, мы с Джедом были двумя светилами

студгородка, он громоздил один на другой свои рывки на

60, 70 и 80

ярдов в вечерних матчах

а днем

дремал за партой

я же выдумывал то, чего не знал

а то, что знал

было так гнусно

что многим преподам приходилось

плясать под ту дуду.

и вот в один прекрасный день

мы с Джедом

наконец встретились.

произошло это в забегаловке с музыкальным автоматом

напротив студгородка и

он сидел там со своими

дружками

а я сидел со

своими.

«давай! давай! поговори с ним!» —

подзуживали меня

кореша.

я ответил: «нахуй этого

качка. за мной —

Ницше, пускай он сам

сюда идет!»

в конце концов Джед поднялся купить

курева в

автомате и один из моих

друзей спросил:

«ты что, боишься этого

чувака?»

я встал и подошел сзади

к Джеду, когда тот лез в

машину

за своей пачкой.

«здоро́во, Джед», – сказал

я.

он обернулся: «здорово,

Хэнк».

потом залез в

задний карман,

вытащил пинту

виски, протянул

мне.

я крепко хлебнул,

вернул

ему.

«Джед, ты что

собираешься делать

после

Г.К.Л.А.?»

«играть

за Нотр-Дам».

и он двинул назад

к своему столику

а я – назад

к своему.

«чё он сказал? чё

он сказал?»

«ничего такого».

в общем, Джед так и не попал

в Нотр-Дам

да и сам я

никуда больше

не попал —

годы просто потащили нас

дальше

но были и те

кто своего

добился, вроде одного парня

ставшего знаменитым

спортивным обозревателем

и мне приходилось глядеть на его

портрет

в газете

много десятков лет подряд

пока я наследовал те

дешевые комнатенки

и тараканов

и те безвоздушные

тягомотные

ночи.

но

я все равно гордился тем мигом

еще тогда

когда Джед протянул мне

ту пинту

и

я отхлебнул

целую треть

а все апостолы

смотрели на нас.

чёрт, а казалось ведь

что мы никак

и никогда

не проиграем

но мы продули.

и мне понадобилось

3 или 4 десятилетия, чтобы

хоть малость жить

дальше.

и Джед,

если ты еще где-то тут

сегодня ночью,

(я забыл тебе сказать

тогда)

спасибо

за тот глоток.

мой немецкий корефан

сегодня вечером

потягивая «Сингху»

светлый лагер

из Таиланда

и слушая Вагнера

в голове не укладывается что

его нет в

соседней

комнате

или за

углом

или в живых

где-то

сегодня вечером

а он есть

разумеется

когда меня захватывает

его

звуком

и малюсенькие мурашки

бегут у меня

по обеим

рукам

и колотит

дрожь

он здесь

сейчас.

с днем рожденья

когда Вагнер совсем

состарился

в его

честь

устроили день рожденья

и сыграли

пару

случайных композиций

молодости.

после

он спросил:

«кто это сочинил?»

«вы», – ответили

ему.

«ах, – произнес он, —

я всегда так и

подозревал: у смерти

значит

все-таки есть какие-то

достоинства».

телефон

притащит к вам людей

своим звонком

тех кто не знает что делать со

своим временем

причем им до боли хочется

заразить этим

вас

издалека

(хотя они бы предпочли

на самом деле быть с вами в одной комнате

чтобы лучше навесить на вас свое

ничтожество).

телефон необходим только

для экстренных случаев.

эти люди – не

экстренный случай, они

стихийное бедствие.

я никогда не рад звонку

телефона.

«алло», – отвечу я

с опаской.

«это Дуайт».

и уже ощущаешь их имбецильное

стремление вторгнуться.

они – люди-блохи что

наползают на

психику.

«да, в чем дело?»

«ну, я сегодня вечером в городе и

подумал…»

«послушай, Дуайт, я очень занят, я

не могу…»

«ну, тогда может в следующий

раз?»

«может и нет…»

каждому отводится лишь столько-то

вечеров

и всякий истраченный попусту вечер —

грубое попрание

естественного хода

вашей единственной

жизни;

а кроме того, во рту остается привкус

не исчезающий часто два или три дня

в зависимости от

посетителя.

телефон – только для

экстренных случаев.

у меня заняло

десятки лет

но я наконец понял

как отвечать

«нет».

а вы

не беспокойтесь о них,

пожалуйста:

они просто наберут другой

номер.

может быть

ваш.

«алло», – скажете

вы.

и они ответят:

«это Дуайт».

и тогда

вы

окажетесь

доброй

чуткой

душой.

прогиб

как большинство из вас, я сменил столько работ что

меня как будто выпотрошили, а кишки

выбросили на ветер.

мне на пути попадались и неплохие люди,

но и другие

тоже попадались.

однако, стоит подумать обо всех

с кем работал —

пусть даже минуло много лет —

Карл

приходит на ум

первым.

я помню Карла: работенка наша требовала, чтоб мы

оба носили фартуки

завязанные сзади и вокруг

шеи тесемочкой.

я был у Карла на подхвате.

«у нас плевая работа», – сказал

он мне.

каждый день, когда один за другим прибывали наши

начальники

Карл слегка изгибался в талии,

улыбался и кивком

приветствовал каждого: «доброе утро, д-р Стайн»,

или «доброе утро, м-р Дей», или

миссис Найт или, если дама не замужем

«доброе утро, Лилли», или Бетти, или Фрэн.

я же всегда

помалкивал.

Карла, похоже, это тревожило, и

однажды он меня отвел в сторонку: «эй,

где еще к ебеней матери ты найдешь

двухчасовой обеденный перерыв, как у

нас?»

«нигде, наверное…»

«ну, ладно, слушай, для таких ребят, как мы с тобой,

лучше ничего не придумаешь, ничего другого

нету».

я помалкивал.

«поэтому слушай, сначала жопу им лизать трудно, мне

ж тоже пришлось нелегко,

но чуть погодя я понял что без

всякой разницы.

просто нарастил панцирь.

теперь у меня есть панцирь, ты

понял?»

я смотрел на него – и точно, он походил на человека в

панцире, лицо у него было как

маска, а глаза ничтожны, пусты и

безмятежны; я смотрел на истасканную погодой и

битую ракушку.

шли недели.

ничего не менялось: Карл кланялся, прогибался

и улыбался

бестрепетно, изумительный в своей

роли.

то, что мы скоропортимся, никогда небось не приходило

ему

в голову

или

что боги повыше может смотрят

за нами.

я работал

свое.

потом, как-то раз, Карл снова

отвел меня в сторонку.

«слушай, со мной о тебе говорил

д-р Морли».

«ну?»

«спрашивал, что с тобой

такое».

«что ты ему

ответил?»

«сказал, что ты еще

молодой».

«спасибо».

получив следующий чек, я

уволился

но

все-таки

мне пришлось

в итоге согласиться на другую похожую

работенку

и

наблюдая за

новыми Карлами

я наконец простил их всех

но не себя:

от бренности человек иногда

становится

странным

почти

нетрудоспособным

несносно

высокомерным —

никудышным слугой

свободного

предпринимательства.

такое чувство

О. Хаксли умер в 69,

слишком рано для такого

неистового таланта,

а я прочел все его

труды

но на самом деле

«Контрапункт»^[1]

и впрямь немного помог

мне преодолеть

фабрики и

вытрезвители и

сомнительных

дам.

эта

книга

вместе с Гамсуновым

«Голодом»

они чуть-чуть

помогли.

великие книги —

те что нам

нужны.

я поразился самому

себе, что мне понравилась

книга Хаксли

но она и впрямь вышла

из этакого оголтелого

прекрасного

пессимистического

интеллектуализма,

и когда впервые

читал «К-П.»

я жил в

гостиничном номере

с дикой и

ненормальной

алкоголичкой

которая однажды швырнула

«Кантос»^[2] Паунда

в меня

и промазала,

как и они сами

пролетели мимо меня.

я работал

упаковщиком

на заводе осветительных

приборов

и однажды

во время

запоя

сказал этой даме:

«вот, почитай-ка лучше!»

(имея в виду

«Контра-

Пункт».)

«а, засунь ее

себе в жопу!» – заорала

она

мне.

как бы то ни было, в 69 наверно

рано было Олдосу

Хаксли

помирать.

но видать это

так же честно

как смерть

уборщицы

в том же

возрасте.

просто с

теми, кто

помогает нам

преодолевать все это,

тогда

меркнет

весь свет, это как бы

выворачивает нутро —

а уборщиц, таксистов,

лягашей, медсестер, грабителей

банков, попов,

рыбаков, жарщиков,

жокеев и им

подобных —

к

черту.

величайший актер наших дней

он все жиреет и жиреет,

почти облысел

осталась только прядка волос

на затылке

которую он перекручивает

и стягивает

резинкой.

у него есть дом в горах

и дом на

островах

и очень немногие вообще его

видят.

некоторые считают его величайшим

актером наших

дней.

у него есть чуток друзей,

очень немного.

с ними его любимый

досуг —

наедаться.

в редких случаях его находят

по телефону

обычно

с предложением сыграть

в выдающейся (как ему

говорят)

киноленте.

он отвечает очень тихим

голосом:

«о нет, я не хочу больше

сниматься ни в каком кино…»

«вам можно прислать

сценарий?»

«ладно…»

потом

от него снова ничего

не слышно.

обычно

он и его чуток друзей

вот что

делают после еды

(если ночью прохладно)

пропускают несколько стаканчиков

и смотрят как сценарии

сгорают

в камине.

или же

после еды (теплыми

вечерами)

после нескольких

стаканчиков

сценарии

вынимаются

заиндевевшие

из

холодильника.

несколько он раздает

своим друзьям

несколько оставляет себе

а потом

все вместе

с веранды

они запускают их

как летающие тарелки

далеко

в просторный

каньон

внизу.

потом

все они

возвращаются в дом

зная

инстинктивно

что сценарии

были

плохи. (по крайней мере,

он это чувствует а

остальные

согласны

с ним.)

там наверху у них

по-настоящему

славный мир:

заслуженный, само-

достаточный

и едва ли

зависимый

от

переменных.

там есть

такая куча времени

чтобы есть

пить

и

дожидаться смерти

подобно

всем остальным.

дни точно бритвы, ночи полны крыс

очень юным я делил время поровну между

барами и библиотеками; как мне удавалось обеспечивать

свои остальные обыденные потребности – загадка; ну,

я просто

слишком этим не заморачивался —

если у меня была книжка или стакан, я не думал чересчур много о

чем-то другом – дураки творят себе собственный

рай.

в барах я считал себя крутым, крушил предметы, дрался с

другими мужиками и т. д.

в библиотеках – другое дело: я был тих, переходил

из зала в зал, читал не столько книги целиком,

сколько отдельные части: медицина, геология, литература и

философия. психология, математика, история, всякое

прочее обламывали

меня. в музыке меня больше интересовала сама музыка и

жизни композиторов, нежели технические аспекты…

тем не менее, только с философами я ощущал братство:

с Шопенгауэром и Ницше, даже со старым

трудночитаемым Кантом;

я обнаружил, что Сантаяна, очень популярный в то время,

вял и скучен; в Гегеля надо было по-настоящему

врубаться, особенно

с перепоя; многих, кого читал, я уже забыл,

может, и поделом, но хорошо помню одного парня,

написавшего

целую книгу, в которой доказывалось, что луны нет,

причем делал он это так хорошо, что после ты и сам

начинал считать: он

совершенно прав, луны действительно нет.

как же, к чертовой матери, молодому человеку снисходить до работы по

8 часов в день, если даже луны нет?

а чего еще

может не хватать?

к тому же

мне нравилась не столько сама литература, сколько

литературные

критики; они были полными мудаками, эти парни;

пользовались

утонченным языком, прекрасным по-своему, чтобы

называть других

критиков, других писателей ослами. они

меня бодрили.

но именно философы удовлетворяли

ту потребность

что таилась у меня где-то в замороченном черепе;

продираясь

сквозь их навороты и

заковыристый словарь

я все равно часто поражался —

у них выскакивало

пылающее азартное утверждение казавшееся

абсолютной истиной или чем-то дьявольски близким

к абсолютной истине

и вот этой определенности я искал в своей повседневной

жизни больше походившей на кусок

картона.

какими клевыми ребятами были эти старые псы, выручали меня среди

дней, что как бритвы, и ночей, полных крыс; и среди

женщин

базлавших, как на аукционе в аду.

братья мои, философы, говорили со мной не как

народ на улицах или где-то еще; они

заполняли собой невообразимую пустоту.

такие классные парни, ах, какие классные

парни!

да, от библиотек польза; в другом моем храме, в

барах, все было иначе, попроще, и

язык, и подход были

другими…

днем библиотека, ночью бар.

ночи были одинаковы,

поблизости сидит какой-нибудь тип, может, и не

гад, но, если по мне, так он светит как-то не так,

от него прет чудовищной мертвечиной – я думаю

о своем отце,

об учителях в школе, о лицах на монетах и банкнотах,

о снах

об убийцах с тусклыми глазами; ну, и

мы с этим типом начинаем как-то обмениваться взглядами,

и медленно копится ярость: мы враги с ним, собака и

кошка, поп и безбожник, огонь и вода; напряг возрастает,

по кирпичику, того и гляди обрушится; кулаки

сжимаются и разжимаются, мы пьем теперь, наконец-то, с

целью:

он оборачивается ко мне:

«тебе чё-то не нравится, мужик?»

«ага. ты».

«хочешь чё-нибудь сделать?»

«разумеется».

мы допиваем, подымаемся, уходим вглубь

бара, наружу в переулок; мы

поворачиваемся, лицом друг к другу.

я говорю ему: «между нами ничего, кроме пространства.

как

насчет его

замкнуть?»

он бросается на меня, и как-то это отчасти часть

части.

в темноту и из нее

моей жене нравятся кинотеатры, воздушная кукуруза и

прохладительные напитки,

усаживание на места, она в детском восторге от

этого, и я рад за нее – но на самом же деле, я-то сам, я

наверняка

откуда-то не отсюда, я, должно быть, кротом был в другой

жизни, чем-то, что закапывалось и в одиночку пряталось:

другие, сгрудившись на сиденьях и далеко, и близко,

передают мне

чувства, какие мне не нравятся; это глупо, быть может,

но так оно и

есть; а затем —

темнота и за ней —

великанские лица людей, тела, шевелящиеся по экрану,

они

говорят, а мы

слушаем.

на сотню фильмов есть один стоящий, один хороший

а девяносто восемь – паршивые.

большинство фильмов начинается плохо и неуклонно

становится

хуже;

если можешь поверить действиям и речи

персонажей

то сможешь даже поверить, что попкорн, который жуешь,

тоже

имеет некое

значение.

(ну, возможно, люди смотрят столько фильмов,

что когда, наконец, увидят кино не такое

паршивое, как остальные, они считают его

выдающимся. Премия Академии означает, что ты фуфло чуть

менее, чем твой собрат.)

кино заканчивается, и вот мы на улице, идем

к машине; «что ж, – говорит моя жена, – оказалось не

так хорошо, как говорят».

«нет, – отвечаю, – не так».

«хотя были там неплохие места», – говорит она.

«ага», – отвечаю я.

мы у машины, влезаем, и я везу нас из

этой части города; озираем ночь;

ночь смотрится неплохо.

«есть хочешь?» – спрашивает она.

«да. а ты?»

останавливаемся у светофора; я наблюдаю за красным

светом;

так и слопал бы этот красный свет – что угодно, вообще

что

угодно лишь бы заполнить пустоту; миллионы долларов

истрачены на созданье

чего-то ужасней всамделишных жизней

большинства живых существ; никому никогда не стоит

платить

за билет в ад.

зажигается зеленый, и мы удираем,

вперед.

будь любезен

нас вечно просят

понять точку зрения другого

человека

какой бы

старомодной

глупой или

мерзотной та ни была.

человека просят

относиться

к полнейшей ошибке другого

к его растрате-жизни

с

добротой, особенно если другой

в годах.

но годы – итог

наших деяний.

другие состарились

по-плохому

поскольку

жили

не в фокусе,

отказывались

видеть.

не их вина?

а чья?

моя?

меня просят скрывать

мою точку зрения

от них

из страха перед их

страхом.

не годы – проступок

а позор

намеренно

растраченной

жизни

среди стольких

намеренно

растраченных

жизней —

вот что.

мужчина с прекрасными глазами

когда мы были пацанами

там был странный дом

где ставни

всегда

закрыты

и мы ни разу не слышали голосов

изнутри

а двор весь зарос

бамбуком

и мы любили играть в

бамбуке,

воображая себя

Тарзаном

(хоть никакой Джейн

и не было).

и еще там был

пруд

обширный

в нем битком

жирнющих золотых рыбок

невиданных размеров

и они были

ручными.

поднимались к

поверхности воды

и хватали кусочки

хлеба

у нас из рук.

родители

говорили нам:

«никогда не ходите к этому

дому»

поэтому, конечно,

мы ходили.

нам было интересно живет ли

там кто-нибудь.

шли недели а мы

никого никогда

не видели.

затем однажды

услышали

голос

из дома:

«АХ ТЫ ЧЕРТОВА

БЛЯДЬ!»

то был мужской

голос.

затем дверь

веранды

распахнулась

и наружу

вышел

мужчина.

в правой

руке

он держал

квинту виски.

ему было около

30.

изо рта

у него

торчала сигара

небритый.

волосы

взъерошены и

нечесаны

и он был босиком

в майке и штанах.

но глаза у него

были

ярки.

они пылали

яркостью

и он сказал:

«эй, маленькие

джентльмены,

вам

весело, я

надеюсь?»

потом

коротко хохотнул

и зашел

обратно в

дом.

мы слиняли,

вернулись во двор

к родителям

и подумали

над этим.

наши родители,

решили мы,

хотят, чтоб мы

держались оттуда

подальше

поскольку не

желают чтоб мы вообще

видели человека

вот

так,

сильного естественного

мужчину

с

прекрасными

глазами.

нашим родителям

стыдно

что они

не

такие как этот

мужчина,

потому-то они и

хотят чтоб мы

держались

подальше.

но

мы вернулись

к тому дому

и к бамбуку

и к ручным

золотым рыбкам.

мы возвращались

много раз

много

недель

но никогда не

видели

и не слышали

больше

этого человека.

ставни были

закрыты

как всегда

и все было

тихо.

потом однажды

вернувшись из

школы,

мы увидели

дом.

он

сгорел

не осталось

ничего

лишь тлеющий

искореженный черный

фундамент

и мы подошли к

пруду

и в нем не

было воды

а жирные

рыжие золотые рыбки

лежали там

дохлые

высыхая.

мы вернулись к

родителям во двор

и поговорили об

этом

и решили что

это наши родители

сожгли

их дом

и убили

их

убили

золотых рыбок

поскольку всё

это слишком

прекрасно,

даже бамбуковый

лес

сгорел.

они

боялись

мужчины с

прекрасными

глазами.

а

мы боялись

тогда

что

всю нашу жизнь

такое

и будет

происходить,

что никому

не хочется

чтобы кто-то

был

таким

сильным и

прекрасным,

что

другие никогда

этого не допустят,

и

многим людям

придется

сгинуть.

странный день

то был один из этих жарких и утомительных дней

в «Холливуд-

Парке»

с огромной толпой,

утомительной, грубой, тупой

толпой.

я выиграл последний заезд и остался получить выигрыш,

а когда

добрался до машины —

обнаружил громадный затор, из которого все пытались

выбраться.

поэтому я снял башмаки, сел и стал ждать, включил

радио, наткнулся на какую-то классическую музыку,

обнаружил

пинту скотча в бардачке, от-

крутил пробку,

глотнул.

пускай себе все они валят отсюда, подумал

я, а там и сам

поеду.

нашел ³/₄ сигары, зажег, еще раз глотнул

скотча.

я слушал музыку, покуривал, пил

скотч и смотрел, как сваливают

неудачники.

примерно в 100 ярдах к

востоку

даже играли в кости по маленькой

затем игра

прекратилась.

я решил прикончить

пинту.

прикончил, потом растянулся на

сиденье.

не знаю, сколько я

проспал

а когда проснулся, было темно, и

стоянка

опустела.

я решил не обуваться, завелся

и выехал

оттуда….

вернувшись к себе, услышал, как звонит

телефон.

пока я вставлял в замок ключ и поворачивал его,

телефон все

звонил.

я подошел, снял

трубку.

«алло?»

«ты, сукин сын, где ты

был?»

«на скачках».

«на скачках? полпервого ночи! я

звоню с

7 вечера!»

«я только что вернулся со

скачек».

«у тебя там какая-то

баба?»

«нет».

«я тебе не верю!»

бросила трубку.

я подошел к холодильнику, вытащил пиво, отправился в

ванную, пустил в ванну

воду.

допил пиво, достал еще одно, открыл его и

влез в

ванну.

телефон зазвонил

опять.

я вылез из ванны с пивом и

стекая

подошел к телефону, взял

трубку.

«алло?»

«ты, сукин сын, я все равно

тебе не верю!»

бросила трубку.

я вернулся в ванную с пивом,

оставляя за собой еще один мокрый

след.

а когда уже забрался в ванну

телефон зазвонил

опять.

я дал ему позвонить, считая

звонки: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9,

10, 11, 12, 13, 14, 15,

16…

бросила трубку.

затем, наверно, 3 или 4 минуты

прошло.

телефон опять

зазвонил.

я сосчитал звонки:

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8,

9…

потом все

стихло.

примерно тут я вспомнил, что

забыл в машине

ботинки.

плевать, вот только пара у меня

оставалась одна.

хотя есть возможность, что никто

и не позарится угонять эту

машину.

я вылез из ванны взять еще одно

пиво,

оставляя еще один след

за собой.

таким был конец

долгого

долгого

дня.

тюльпаны с теплицами

конечно, я могу умереть в ближайшие десять минут

и я к этому готов

но по-настоящему меня тревожит вот что —

мой редактор-издатель^[3] может уйти на пенсию

хотя он на десять лет моложе

меня.

всего 25 лет назад (я находился в том зрелом

пожилом возрасте 45)

мы зачали свой нечестивый союз, чтобы

пощупать литературные воды,

причем ни один из нас не был

известен.

я думаю, нам кое в чем повезло и везет в чем-то до сих

пор

однако

довольно велика вероятность

что он предпочтет теплые и приятные

деньки

среди сада

задолго до меня.

писать опьяняет само по себе

а вот издавать и редактировать,

пытаясь оплачивать счета

само по себе

истощает

сюда также входит иметь дело с

мелкой сучностью и капризами

многочисленных

так называемых баловней гения, каковые

совсем не они.

я не стану винить его в том, что он

отвалит, и надеюсь, пришлет мне фото своего

Переулка Роз, своего

Проспекта Гардений.

придется ли мне искать других

пропагандистов?

тот приятель в русской

ушанке?

или та морока с Востока

с космами

из ушей, с мокрыми и

сальными губами?

или же мой редактор-издатель

уходя в мир тюльпанов с

теплицами

передаст всю

механику

бывшего своего ремесла

двоюродному брату,

дочери или

какому-нибудь Паундианцу с Большого

Сюра?^[4]

или же просто завещает все

дальше своему

Экспедитору

который восстанет подобно

Лазарю,

теребя вновь обретенную

важность?

можно вообразить

ужасное:

«Г-н Чинаски, все ваши работы

теперь должны подаваться в

форме Рондо

и

отпечатанными

через три интервала на рисовой

бумаге».

власть разлагает,

жизнь калечит

проходит

всё, а от

бородавок

не лечат.

«нет-нет, г-н Чинаски:

в форме Рондо!»

«слушай, чувак, – спрошу я, —

ты разве не слыхал о

тридцатых?»

«тридцатых? это еще

что?»

мой теперешний редактор-издатель

и я

временами

действительно обсуждали тридцатые годы,

Депрессию

и некоторые уловки, каким

она обучила нас —

например как перетерпеть на почти что

фиге с маслом

и все равно

двинуться дальше.

так вот, Джон, если это случится, наслаждайся

своей интерлюдией в

растениеводстве,

культивируй и переноси пыльцу

с куста

на куст, поливай только

ранним утром, стели

соломку, дабы предотвратить

рост сорняков

и

подобно мне в моей писанине:

не жалей

навоза.

и спасибо, что

обнаружил меня на

Авеню ДеЛонгпре, 5124.

на полпути между

алкоголизмом и

безумием.

вместе мы

бросили перчатку

и есть те, кто вызов принял

даже сегодня, гораздо позднее

таких принявших можно

найти

а огонь поет

меж

деревьев.

воздух и свет и время и пространство

«– знаешь, у меня ведь тоже была семья, работа, что-то

постоянно

мешало

а теперь

дом я продала, нашла вот это

место, большую студию, видел бы ты, сколько там пространства, сколько

света.

впервые в жизни у меня будет свое место и время, чтобы

творить».

нет, голубушка, если ты собираешься творить

то будешь творить, вкалывая

по 16 часов в день в шахте, или

будешь творить в комнатушке с 3 детьми

сидя на

пособии,

будешь творить, когда мозги и

тело наполовину

разлетелись в куски,

будешь творить слепой

искалеченной

обезумевшей,

будешь творить даже когда кошка лезет тебе на

спину, а

весь город дрожит землетрясеньем, бомбардировкой,

потопом и полымем.

голубушка, воздух и свет и время и пространство

не имеют с этим ничего общего

и ничего не создают

если не считать, может быть, жизни подольше чтоб

находить

новые

отговорки.

орел сердца —

о чем будут писать через 2000

лет

если

еще будут?

сейчас вот

я пью белое каберне-совиньон и

слушаю

Баха: очень

любопытно: эта

нескончаемая смерть

эта

нескончаемая жизнь

глядя

вот на эту руку

с сигаретой

чувствую, будто

сидел тут

всегда.

вот

войска со штыками

осадили

город внизу.

мой песик Тони улыбается

мне.

славно

когда мне славно

просто так, без причины;

или же

с ограниченным

выбором

все равно

выбирать;

или немного любить,

а не цепляться за

ненависть.

вера, брат, не в

богах

а в

себе:

не спрашивай

говори.

я тебе говорю:

такая прекрасная

музыка

поджидает

только в

тенях

ада.

ярко-красная машина

я стараюсь избегать состязаний в скорости на автотрассах,

но самое занятное —

то

что меня всегда штрафуют за превышение именно когда

я тихонько еду

сам по

себе.

когда же я берусь тягаться в скорости, стремглав

перескакивая между полосами

чуть ли не на 100 милях в час

полиции никогда поблизости

нет.

когда меня тормозят за превышение – это всегда

за ленивую постоянную скорость

в грезах, на каких-то 70

милях/час.

я получил 3 таких бессмысленных прокола за 3 недели поэтому

какое-то время не отсвечивал – 2 года, по сути, но сегодня

там оказался

парень на ярко-красной машине, понятия не имею, какой

модели или марки

и без понятия, как это все началось, но вероятней всего

начал сам:

я был на скоростной полосе, делал под 70

и заметил проблеск ярко-красного в зеркальце и

выскочив вправо на обгон

он делал 75

и у него было время обойти меня

и вклиниться на скоростную впереди

но что-то заставило меня выжать газ и подрезать

его

заперев позади старушки с наклейкой «ХРИСТОС

СПАСАЕТ» на бампере.

похоже, его это достало до невероятия

и не успел я глазом моргнуть как он сел мне на хвост,

так плотно что его ветровое стекло и мои задние мигалки

слились воедино.

тут уж меня достало до невероятия, а сзади подпирал

зеленый «фольк» прямо по курсу

но я дернулся в окно и

проскочил.

ярко-красный озверел, засек свободную дальнюю полосу,

с ревом пролетел мимо и погнал

по ней.

после этого рвать к финишу остались

только я и ярко-красный.

он накапливал форы, затем сумасшедшим гамбитом

со сменой полос я его

нагонял.

по ходу этой дуэли место моего назначения было забыто,

да и

его, я уверен —

тоже.

наблюдая за ним, я не мог не восхищаться его умением

водить; он рисковал несколько больше меня,

но у меня агрегат был получше

поэтому

оказались мы примерно квиты.

затем

вдруг

остались одни: чудной перебой в потоке машин

освободил нас обоих

и мы вместе по-настоящему

оторвались по скорости.

у него было немного форы, но мой агрегат медленно

догонял; я

подбирался к нему,

вот уже мы поравнялись и я не мог не

оглядеть его.

молодой японец, лет 18, 19

а я смотрел на него и

хохотал.

я видел, как он оценивает меня.

он видел 70-летнего белого старика

с физиономией

Франкенштейна.

юноша снял ногу с газа и

отвалился.

я отпустил его.

включил

радио.

я проехал на 18 миль дальше, чем нужно, но

это неважно.

стоял прекрасный солнечный день.

навстречу 21-му веку

отмечали Новый год вроде бы у

меня.

я стоял держа стакан когда

этот стройный молодой тип подошел

он был чуточку пьян и сказал

«Хэнк, я познакомился с одной бабой она утверждает

что была замужем за тобой 2

года».

«да ну?

как ее

звали?»

«Лола

Эдвардз».

«никогда о такой

не слыхал».

«ай, да брось ты, чувак. она

сказала…»

«я ее не знаю,

малыш…»

на самом деле я не знал кто

он такой…

я залпом допил зашел на кухню

восполнил

огляделся да, я у себя

кухня

знакомая.

еще один

Счастливый Новый Год.

Господи.

я вышел из кухни навстречу

людям.

дамочка и пума

едва ль это можно назвать глухоманью

но местность была сельская

осадков там выпадало

скудно – и к тому же велось какое-то

строительство на

склонах

мелкая дичь

вымирала.

первыми из

оголодавших

пришли койоты

в поисках

цыплят

кошек

чего угодно.

вообще-то стая напала

даже на верхового

вцепилась ему в руку

но он

вырвался.

потом

в парке

одна дамочка

вышла из машины

навестить общественную

уборную.

закрыла за собой дверцу

кабинки

и тут услыхала

тихий

звук,

украдку

мягких

лап.

затем

пока она там восседала

под дверцу просунула

голову

пума.

поистине прекрасное

животное.

потом

голова исчезла, большая кошка

опрокинула урну, обошла ее кругом,

испустила медленный

рык.

дамочка взобралась

на унитаз

схватилась за трубу

над головой

и

подтянувшись как следует

(страх порождает аномальные

поступки) уселась там

откуда можно было наблюдать

за кошкой.

та же

незамедлительно встала

передними лапами на

раковину умывальника

засунула

голову

и принялась лакать из капающего крана.

потом

опустилась

на пол

подобралась

обернувшись к двери

и

фьють

нет ее

в помине.

тут

наконец

дамочка

заорала.

когда вбежали

люди

кошки уже нигде не было

видно.

история попала в

газеты и на телевизионные

станции.

а вот чего никто не расскажет:

дамочка

больше никогда не заходила в

уборную

не подумав о

пуме.

поистине прекрасное

животное.

угореть не встать

пошли заглянем к нему, этот старикан

полный улет, полтинник шарахнуло, рассиживает в

одних трусах и майке

хлеща винище из щербатой белой

чашки.

сидит с задраенными окнами и

у него никогда не было телика.

выходит наружу только чтобы еще вином

втариться