Czytaj książkę: «Драма на трех страницах», strona 10

– В общем, езжай домой. А я к камерам хранения, за чемоданами. Созвонимся.

Быстрым шагом Толя удаляется, оставив ошарашенного отца стоять посреди платформы. Сердце в груди выдает гулкое «тудум-тудум», как будто уже село в вагон и мчится далеко-далеко.

Никто больше не играет в прятки.

Алексей Канищев. ИСПОВЕДЬ СМОТРЯЩЕГО НА РЕКУ

«Я – это не моё тело. Я – это не мои мысли. Я – это не моя работа. Всё, что я могу наблюдать – это не я. И кто же тут я?»

Павел сидел на перевёрнутой лодке на берегу реки и смотрел, как буксир, натужно гудя старым дизелем, тащит баржу. В небе орут чайки, под ногами – гниют водоросли. Если наступить – под ними захрустят ракушки и вонь усилится. Волны от баржи достигли берега, шумно выплёскивают мусор и осенние листья. Зябкая осень здесь начинается уже в августе.

«По правому берегу – красные буи, по левому – белые конусообразные. Их не надо зажигать и гасить, это делает автоматика. Я тот, кто заряжает и меняет аккумуляторы.

Я – бакенщик».

Если долго смотреть на реку, то можно увидеть, как мимо проплывает собственная, очередной раз обнулённая жизнь.

Раз в несколько лет Павел менял город, работу, семью и начинал всё заново по цепочке: прекрасно, хорошо, привычно, постыло, раздражает. Таков краткий пересказ любого из его жизненных повторов.

Сейчас он между «раздражает» от последней истории и «прекрасно» следующей. Новое место, новая работа. Далёкий северный посёлок. Жильё предоставили. Рядом столовая и магазин. Симпатичная продавщица улыбается и тактично предлагает всякие вкусности. Скоро её можно будет пригласить куда-нибудь.

А дальше – короткий период ухаживаний и она предложит переехать к ней. Это будет кстати: зимы здесь долгие, а река скоро замёрзнет.

Но – скука! Скука же! Выть хочется от этих перспектив!

Если это и есть жизнь, то какой в этом смысл?

Павел резко поднялся и пошёл в домик бакенщика.

«Если все раздражают, значит надо поспать. Если я раздражаю всех – надо поесть. Так решается 95% детских проблем. Спасибо Петьке, научил. Но мой случай, похоже, не детский».

Затопил печку. Одежду – на просушку, аккумуляторы на зарядку.

Может, другу позвонить?

– Привет! – буркул Павел в трубку.

– Здаров! – отозвался жизнерадостный голос.

– Нужна твоя помощь.

– Ого! Кто тут за помощью обратился! Что-то серьёзное?

– Накрывает.

– Ну вот и правильно. Значит – ты нормальный. Хоть и сволочь приличная.

– Спасибо, ага. Я тебя тоже, – ответил Павел.

– Чего: смысл жизни спать не даёт? – догадался друг.

– Скорее, его отсутствие.

– Ну да.

– Что бы ты делал в такой ситуации?

– Я бы оказался в своей ситуации. Но тебе, если хочешь, лучше уж идти до конца. Не по-настоящему, конечно. В уме.

– Это как?

– Представь, что тебе осталось жить один час. Что будешь делать?

Повисла пауза.

– Не знаю. Наверное, попрошу у всех прощения.

– Тебе осталось жить пятьдесят девять минут. Ты всё ещё хочешь быть хорошим для других?

– Да пошёл ты! – беззлобно выругался Павел.

Собеседник сдержанно поржал:

– Короче, звони если что. И ещё. Знаешь, Катька просила сказать ей, если ты выйдешь на связь. Это ваши дела, конечно.

Но мы с ней в одном дворе выросли, она мне не как сестра, но почти родственник. Понимаешь?

– Раз ты обещал – так скажи. Не сильно-то я и прячусь. Как Петька?

– Скучает.

– Блин, зачем я спросил? Ладно, пока.

– Ну, бывай.

***

Пятьдесят семь минут.

Была жизнь, да почти вся и вышла. Не так важно то, что было. Что осталось?

Павел прислушался к себе. Пустота? Не-е-ет, что-то есть. Медленно, называя чувства и мысли, он пошёл в глубину. «Всё, что я могу наблюдать – это не я. И кто же тут я?»

Сорок минут.

Двадцать.

Десять.

О! А это что-то новенькое! Странное чувство копится внутри.

Неизрасходованная нежность, а она продукт скоропортящийся. Если никому не отдать – она протухнет. И тогда – хочешь, не хочешь, а с кем-нибудь поделишься. Не носить же в себе эту дрянь.

«Сделай мне кораблик!» – просит Петька и смотрит так… Своих детей у Павла не было, а у Екатерины уже был сын, когда они начали встречаться. Этот кроха сразу принял его в семью: показал ему свои игрушки и подарил самую любимую из них. Вёл себя, так, как если бы они жили вместе всю жизнь.

Новый папа заботился, как мог, терпеливо отвечал на все «почемучки». Ходили на рыбалку вместе. Ничего не поймали, но время провели замечательно. Возил Петьку на плечах, смеялись.

Потому Павел и не ушёл, а сбежал. Испугался, что этот раз – последний.

Жаль, кстати, что кораблик так и не сделал.

Ноль минут.

***

Она пришла незаметно. Тихо села на корму соседней лодки. Завернулась в ворот пальто, отгородилась сумкой от реки и тоже стала смотреть на воду. Плотная тишина медленно опускалась вместе с сумерками на вечерний пейзаж. Штиль между днём и ночью. Спустя какое-то время женщина заёрзала и решилась начать разговор:

– Ну что, как поживаешь?

Павел повёл плечами, выпрямился, кинул на неё взгляд и снова повернулся к реке:

– Всё нормально. Работа есть. Питаюсь хорошо.

Она зябко потёрла ладони, осмотрела себя, будто не зная, куда деть руки, и засунула их в карманы пальто, от чего стала походить на нахохлившуюся птицу. Где-то вдалеке раздался протяжный пароходный гудок. Неожиданный порыв ветра сбил несколько листьев с берёзы, бросил их в воду и взлохматил прядь на голове женщины. Она поправила волосы. Её лицо выражало спокойствие и отрешённость, но носки сапог подёргивались:

– Петька спрашивал про тебя.

Павел вздохнул, потёр колени. Выдержал паузу и спросил, повернувшись вполоборота:

– И что ты сказала?

Екатерина подобрала ноги под себя. Глубже засунула руки в карманы, вжала голову в ворот пальто и уставилась в одну точку. Казалось, её увлекает качающийся на волнах буёк. Едва заметно вздохнула и ответила:

– Что скоро приедешь.

Сейчас самое время, когда должны зажечься огни на буйках.

– Спасибо, – ответил он, переведя взгляд от реки на песок под ботинками, опёршись локтями на расставленные ноги.

На буях сработала автоматика. На красных бочкообразных загорелись красные огоньки, на белых конусообразных – зелёные.

***

Павел замолчал, пережидая, как с воем и свистом за окном пролетает встречный.

– Спасибо, друг! Обожаю вагонные истории. Бренди будешь? – спросил попутчик.

Он вытащил пальцем чаинку из стакана в подстаканнике и незаметно стряхнул её щелчком на пол.

– Нет. Разочаровался в алкоголе, – отказался Павел

– На что-то посерьёзнее перешёл?

– Ага. Окситоцин, адреналин, и что ещё, по мелочи… дофамин там.

– Чего? – с улыбкой переспросил собеседник, наливая себе под столом боковушки плацкарта.

– Плотно сижу на гормонах, которые вырабатывает организм, – улыбнулся в ответ бывший бакенщик.

– Ни хрена не понятно, но ты крут. Ладно, умник, за тебя! – Он чокнулся стаканом об подставленный Павлом кулак.

– Давай.

***

Водитель снял с лобового стекла табличку с пунктом назначения и выжидающе посмотрел на пассажира, который копался в сумке.

– Конечная!

Павел махнул ему рукой, застегнул молнию и вышел в вечернюю прохладу, держа что-то за спиной. Автобус зашипел, хлопнул дверями, с перегазовками развернулся и, поднимая клубы пыли, исчез за поворотом.

Окна Петькиной комнаты выходили на остановку. Он уже не бегал встречать автобусы, но всегда смотрел на выходящих пассажиров, прижавшись носом к стеклу. Как и сейчас.

В оседающих облаках пыли он увидел знакомый силуэт, с перекинутой через плечо сумкой.

– Папа приехал!!! – заорал Петька дурным голосом и пулей вылетел в подъезд.

– Кто приехал? Ты куда? Куртку надень! – вслед ему крикнула мама, но тот был уже на улице.

Не снижая скорости, Петька с разбегу врезался Павлу в живот и сжал в объятьях. Постоял так какое-то время, а потом поднял влажные глаза и спросил:

– Где ты был?

– Сидел на берегу реки, смотрел на проплывающие мимо кораблики.

– Зачем?

– Выбирал самый лучший, чтобы сделать тебе такой же. Вот, держи. – Он протянул сыну свою поделку.

– Какой красивый!.. – Счастливая улыбка засветилась на всю улицу. – Спасибо!

«Может, ради этого и стоит жить» – подумал Павел, а вслух сказал:

– Его можно запускать. Я проверял.

– Пойдём маме покажем! – радостно запрыгал Петька.

– Веди, – улыбнулся Павел.

Взявшись за руки, они пошли к дому.

Евгения Кибе. ЖИГОЛО

Я стою, облокотившись о стену в душевой. Горячая вода струится по телу, проникая через кожу в мышцы, добираясь до костей.

Клубы пара, которые окутывают меня и каждый сантиметр пространства, дарят ощущение того, что я среди облаков.

Сколько уже так стою? Минут десять. А может и дольше. Не знаю точно. Сбился со счета. Но надо выходить. Знаю, что когда вытру свои рельефные мышцы, которые так нравятся моим клиенткам, полотенцем, напялю на себя трусы и часы, лежащие в обнимку на тумбочке под раковиной, выйду, то увижу обычную картину. На кровати номера одного из самых дорогих отелей города будет лежать потрепанная жизнью, пожеванная женщина, которая заплатила мне за то, чтобы я любил ее час-два-три. На сколько хватит денег, которые она либо заработала сама, либо сняла с общего с мужем счета, сказав, что ей нужна новая шубка.

Мне нужно будет ей улыбнуться, поцеловать, сказать, что мне безумно все понравилось и хочу снова увидеть мою королеву, впрыгну в джинсы и обтягивающую футболку и уйду.

Меня уже начинает подташнивать от предвкушения.

Мне бы очень хотелось начать жить так, как я хотел бы. Мой медицинский диплом покоится уже несколько лет на полочке в квартире, которую за эти самые годы я смог себе купить, благодаря престарелым джульеттам. Я образован, умен, обходителен. И да, красив. Но я не могу вернутся туда, откуда убежал.

Нет, от себя я не убегу. Это мне и так известно. Но я стараюсь убежать от прошлого, от тех мыслей, чувств, воспоминаний, которые караулят тогда, когда остаюсь один, когда начинаю просто думать.

Полотенце уже отброшено в сторону. Я открываю дверь и вижу ухоженную даму за полтос, развалившуюся, как Даная на двухметровой кровати.

– Аполлон, когда мы снова встретимся? – жеманно говорит она, облизывая свои, накачанные каким-то гелем, губы.

– Солнышко, – садясь на краешек кровати, отвечаю ей, – скоро. Через пару дней.

Я улыбаюсь самой очаровательной из тех дежурных улыбок, которые всегда в запасе.

– Ну милый, давай завтра. Твоя Нанни очень хочет снова тебя увидеть.

Этот скрипучий голос, которым она канючит, вымораживает.

Но надо держаться, так как уже вижу на прикроватной тумбочке котлету денег. Наклоняюсь к ней, целую в натянутую после каких-то процедур щеку, томно вздыхая.

– Нет, конфетка моя, не могу. Дела.

Она деланно хмурит перманентные брови. А я улыбаюсь, демонстрируя кубики пресса перед тем, как натяну на себя футболку.

Отправляю ей воздушный поцелуй и убегаю, не забыв прихватить то, что только что заработал.

На улице уже вечер. Август. Как я люблю конец августа.

И ненавижу одновременно. В то самое время я потерял ее. И себя.

С Настей мы учились вместе на одном курсе. Вместе поступили в ординатуру и как-то так незаметно начали встречаться.

Я не понимал тогда, что такое настоящая любовь. Мне казалось, что мы друг друга удовлетворяем и этого достаточно. А Настя верила, что между нами не просто физиология.

Не знаю, что было бы между нами сейчас. Возможно, мы были бы счастливы, у нас были бы дети, трешка на окраине Питера, собака, а может быть мы были бы счастливы с кем-то другим.

Но получилось то, что получилось.

Я закрутил со студенткой, которая проходила у нас на отделении практику. Мне было плевать, что чувствует Настя.

Она проглотила это все. Мне казалось, что между нами все так же, как и всегда. Потом я бросил ту студентку и начал встречаться с какой-то соской из клуба. Она была глупа, опытна и очень молода. Дальше шли ещё бесконечной вереницей разнокалиберные девицы, возрастные пациентки, набивавшие мои непрозрачные карманы халата шуршащими «спасибо» за то, что иногда имел их на столе или подоконнике своего кабинета. В промежутке между этими курицами мы с Настей успели закончить ординатуру, нас оставили на том же отделении, где мы и обучались последние два года. Мне казалось, что все замечательно. Не жизнь, а мечта. Работа, постоянная девушка, много других развлечений.

Но все как-то завершилось очень странным образом. Настя ко мне подошла как-то утром до суток и показала тест с двумя полосками:

– Олег, я беременна.

Я помню, что держал этот тест в руках и не мог понять, зачем она мне отдает этот обоссанный индикатор ХГЧ.

– И? – только и смог проговорить.

Настя посмотрела на меня хмуро и проговорила:

– Я так и думала. Ты вообще понимаешь, что ты делаешь со своей жизнью? С моей? Ты меня не любишь, но не отпускаешь и держишь при себе, как домашнее растение. Иногда поливаешь своим вниманием, иногда кидаешь подкормку. Я так хотела, чтобы ты меня отпустил, но теперь… Теперь я к тебе буду привязана.

Я усмехнулся.

– Ну так не привязывайся. Мне этот биоматериал не нужен. Делай, что хочешь.

Это последний раз, когда я видел ее живой. Через полчаса её тело нашли под окнами нашей больницы. Она вышла из окна.

Ни записки, ни звонка… Ничего. Это был август. Конец августа. Было так же тепло, так же пахло пылью и травой.

Первые несколько дней после этого я жил обычной жизнью. Работал, гулял, спал с девицами. А потом, когда ее гроб опускали в землю, понял, что потерял не любовницу, коллегу, бывшую однокурсницу, а нечто большее. Я потерял семью.

Она лежала там, под деревянной крышкой гроба с нашим ребенком, которого я тогда обозвал биоматериалом. Она забрала его с собой, чтобы там, на небесах смотреть на меня, держа малыша на руках.

Я не смог уйти с кладбища до утра следующего дня. Я лежал на теплой земле, мягкой, потому что ее только-только накидали на новое пристанище моей семьи. Плакать не получалось. Понимал, что не достоин этого. Пусть эти слезы жгут меня внутри. Пусть.

Я заслужил.

Работать не смог больше ни в больнице, ни в медицине. Пытался поменять направление, но белый халат и запах лекарств, эхо больничных коридоров напоминали мне ее. Первые несколько месяцев мне мерещилась Настя везде. Её смех, голос.

Потом я стал искать кого-то, кто напомнил бы мне её по запаху, объятиям, поцелуям. Но это было бесполезно. Второй такой нет и никогда не будет.

И вот, когда я просидел на шее родителей в жесточайшей депрессии год, понял, что надо что-то делать.

Как-то шёл по улице и увидел, как у одной ухоженной дамы, ровесницы моей матери, выхватили сумку. Погнался за воришкой, отбил сумку и вернул хозяйке. Она многозначительно пригласила меня к себе в авто. Там и случился мой первый раз за деньги. Мне было мерзко и противно, но понял, что именно в те минуты, когда меня тошнит от самого себя, когда себе делаю больно в душе, не думаю о Насте. Не думаю о нашем ребенке.

Второй раз познакомился с женщиной в спортзале, куда ходил качаться. И там было тоже самое за деньги, но уже в отеле.

А потом мне уже начали звонить те, другие, третьи. И я понял, что Настин светлый образ куда-то улетает от меня. Моя грязная, мерзкая жизнь отталкивает его от меня. Я нашел спасение от съедающей меня совести. Я заменил одну боль другой.

Я не могу изменить прошлое, не хочу видеть будущее. Единственное чего хочу – заплатить за то, что сделал.

Павел Крапчитов. ПОКА ГОРИТ СИГАРЕТА

Эдда делала вид, что не замечает недовольных взглядом Мари из-за стекла их магазинчика.

«Вот дура, – беззлобно думала она. – Видит же, что сигарета у меня в руке. Докурю и приду».

Эдда стояла, прислонившись своей немаленькой попой к деревянной тумбе, которая изображала из себя лавочку, хотя на самом деле прикрывала какой-то вентиляционный люк. Никакой форменной одежды в их магазине не требовалось. Не одевайся, как попугай, и этого достаточно. Пестрых цветов Эдда сама никогда не выносила. Поэтому на ней была широкая, серая юбка, темная кофта и длинный, почти до колен, черный кардиган. На ногах легкие туфли без каблука – работа стоячая, ноги надо было жалеть.

– Сигарета – лучший таймер, – сказал ей как-то младший брат Михель. – Горит пять минут, если не затягиваться.

Михелю можно было верить. Он всегда был умным. Всегда у него в руках была какая-нибудь книжка.

«А я затянулась всего раза три, – посмотрев на тлеющую сигарету, подумала Эдда. – И еще на три-четыре затяжки осталось. А значит, что? Что пять минут точно не прошло, и что Мари – полная дура, если этого не понимает».

И Эдда, и Мари работали продавцами в небольшом продуктовом магазине на одной из улиц городка Варсаллы, что стоит на берегу Средиземного моря. Лет десять назад городок начал набирать популярность у туристов из Европы, тогда и появился этот магазинчик, а Эдда стала в нем работать.

Но как только к их берегу стали прибывать беженцы из Африки, туристы исчезли, а с ними исчезли и обороты в магазине. Местные жители сначала жалели приплывавших на лодках чужаков, потом просто сочувствовали, потом стали недолюбливать, а потом ненавидеть. Ничего личного, просто бизнес. Власти Италии хотели соответствовать высоким европейским стандартам, а потому проявляли заботу о мигрантах: жилье, пропитание, медицинская помощь, учеба для детей.

Но коренные жители, которые в большинстве своем хоть никогда и не изучали закон сохранения энергии, тем не менее хорошо представляли, как он работает. Если у кого-то прибавилось, то у кого-то убавилось. Если мигрантам дают жилье и еду, это означает, что на них тратятся деньги. Местные сразу смекнули, что именно из их кармана забирались деньги, чтобы отдать их пришлым. Как после этого относиться к чужакам? Те же, в свою очередь, ненавидели местных, так как считали их слишком жадными, не желающими поделиться хоть небольшой частью своих богатств с ними, несчастными и убогими.

«Ага, богачи! – думала Эдда. – Пашешь с шести до шести, чтобы потом вернуться домой поспать и набраться сил, чтобы снова работать с шести до шести».

«Была бы я богатой, – мысли её продолжили двигаться во взятом направлении. – Курила бы «Мальборо», а не «Штелле». У тех есть фильтр. Крошки табака не попадают в рот. А ведь именно из-за них начинают, как говорил ее младший брат, желтеть зубы».

«Эх, Михель, Михель, где ты теперь?!» – вздохнула Эдда.

Младший брат пять лет назад уехал покорять Америку. Сначала от него приходили открытки, где брат писал, как у него все хорошо, а потом перестали.

«Или наверх выбился, или…» – Эдда не закончила мысль и затянулась дымком.

Первый раз она попробовал курить лет в десять. Глотнула дыму из сигареты, голова закружилась, появилась тошнота, и тогда Эдда решила, что никогда не будет курить.

«Надо же, – удивилась она, вспомнив свои мысли после первой затяжки. – А сейчас это, можно сказать, единственная радость в жизни».

Пикнуть товаром; сказать особо тупому покупателю цену; взять деньги; нажать на кнопку, чтобы открыть кассу; положить деньги; задвинуть ящик кассы; отдать сдачу; криво улыбнуться; пожелать хорошего дня… Когда эта череда действий, повторяемых изо дня в день в течение последних десяти лет, становится невыносимой, то спасают только сигареты. А тут еще Мари выглядывает, как бы напоминая, что пора заканчивать с перекуром.

«Тоже мне, начальница выискалась, – ругнулась про себя Эдда. – Ну и что, что ты дальняя родственница хозяина магазина.

Я – продавец, и ты – продавец. Я – полдня за кассой, а ты – в зале. Потом наоборот. Ты станешь за кассу, а я пойду смотреть, чтобы шустрые покупатели не жрали чипсы, не заплатив. В чем между нами разница? Правильно! Нет никакой разницы! Вот и не надо строить из себя босса».

Вообще-то, Мари была ничего. Мужиков почему-то ненавидела, но Эдда-то не мужик. Если бы не ее желание везде и всегда выпячивать свое родство с владельцем магазина, то с ней вполне можно было бы работать. Мари, например, делала вид, что не замечает, как Эдда немного обсчитывает и несильно обвешивает покупателей. Да и в решительный момент она не подвела.

Район, где находился их магазинчик, считался спокойным. Раньше считался. Но после того, как Италия стала привечать беженцев, таковым перестал быть. Потому Эдда и Мари работали до шести, а потом приходил Валентино, пожилой мужчина, тоже какой-то дальний родственник их хозяина. Тот уже работал до полуночи. Нет, и к мужчине-кассиру могут заявиться грабители, но у Валентино было два достоинства. Он был пожилым, и поэтому считалось, что он способен на решительные действия. Терять-то ему особо нечего. Жизнь прожита.

Второе достоинство было у Валентино под прилавком. Там он крепко-накрепко приделал старую охотничью двустволку, у которой наполовину спилил ствол. А потом подумал-подумал и обрезал приклад. Уж больно он выходил из-под прилавка и тыкался в самое неподходящее место Валентино. К спусковым крючкам обрезанной двустволки он протянул веревку, которая другим концом крепилась к полу. Надави на нее ногой, две порции мелкой дроби пробьют прилавок и попадут в район паха непрошенному гостю – любителю чужих денег. Выжить после этого грабитель, возможно, сможет, но любить уже никогда.

Вспомнив эту незамысловатую шутку Валентино, Эдда криво усмехнулась и сделала еще одну затяжку сигаретой.

Этот обрезок ружья постоянно находился под прилавком. Только без патронов. В шесть приходил Валентино, выгонял женщин и аккуратно вставлял в стволы два красных картонных цилиндрика. Все, к вечерней торговле он был готов.

Эдда как-то попросила оставить патроны и на день тоже.

Но Валентино что-то пробубнил про опасность, необходимость подготовки… Женоненавистник чертов! Вот и пришлось им с Мари в сложный момент выкручиваться самим. Можно сказать, голыми руками.

День – не время для грабежа, но тот грабитель, наверное, этого не знал. Черный, как и большинство беженцев. Одет, естественно, непрезентабельно. Спортивные штаны и грязная, бывшая когда-то белой, майка. Что там у него – на ногах, Эдда не рассматривала, потому что черный тыкал ей в лицо на удивление новеньким короткоствольным револьвером и что-то хрипло кричал. В такие моменты сложно смотреть по сторонам.

Кричал грабитель, наверное, что-то про деньги, потому что свободной от револьвера рукой он указывал в кассу, за которой в тот момент стояла Эдда. Где в этот момент была Мари, она не знала. Наверное, выскочила через черный ход и улепётывает подальше от магазина.

И почему-то в тот момент все плохое, что произошло в жизни Эдды: смерть родителей, пропавший за океаном Михель, неудачи с мужиками, сигареты без фильтра – собралось комом в её голове, готовое выплеснуться отчаянием и яростью наружу. А тут еще этот молодой чёрный кретин сует в нос стволом револьвера! Это стало последним, завершающим штришком к картине никчемного существования Эдды.

«На хрен такую жизнь!» – подумала она, открыла кассу, заметила, как грабитель скосил вниз глаза, а потом в эти самые глаза и сунула своими растопыренными пальцами.

«Бей прямо в глаза», – когда-то давно показал ей этот простой прием все тот же младший брат. – «Хоть одним пальцем, но попадешь. Боль будет ужасной».

Эдда, как видно, попала не в один глаз. Грабитель заорал еще громче, чем до этого, бросил револьвер, и обеими ладонями схватился за лицо. Бросить-то револьвер он бросил, но до этого все же успел выстрелить. Пуля просвистела рядом с головой Эдды, пробила стенку и улетела в соседний магазинчик, где сразу же поднялся шум и гам.

И тут, как раз вовремя, подскочила Мари. Она, оказывается, никуда не убежала, а пряталась за прилавками. В руках у неё была бита. Этой битой, со все своей нереализованной в обычной жизни ненавистью к мужчинам, Мари саданула орущего, почти ослепшего грабителя по голове. От удара тот без чувств рухнул на пол.

«Да-да-да, – затянулась еще раз Эдда. – Переполох был тогда сильный».

Чёрный быстро оклемался. Один его глаз заплыл, но другим он зло посматривал на схвативших его полицейских. Потом он утверждал, что пришёл в магазин купить поесть. Но это у него не прокатило. Револьвер оказался полицейским и был пару недель назад утерян в мелкой заварушке с беженцами. Поэтому на незадачливого грабителя навесили всех «собак», и к Эдде с Мари претензий не было. А за магазинчиком, где они работали, закрепилась слава бесперспективного для грабителей места. Ведь теперь все знали, что здесь не только вечером, но и днём работают люди, которые готовы рискнуть своей жизнью, но не отдать жалкие гроши из кассы.

Эдда последний раз затянулась и двинулась в магазин. Ей навстречу вышла Мари. Была ее очередь помедитировать с сигаретой.

– Вот такая вот жизнь, Мари, – сказала ей Эдда.

Та на неё удивленно посмотрела, но Эдда, не говоря больше ни слова, метко швырнула бычок в стоящую у входа урну и скрылась внутри магазина. До шести оставалось еще пара часов. Можно было еще успеть обсчитать и обвесить забредших в их магазин покупателей. Совсем немного, совсем не сильно.