Неслучайные люди

– Хорошо, не буду, – покорно кивнула Рита.

– Вот ведь говнюк. За последнюю копейку удавится. Всегда такой был. Держись подальше от таких мужиков. Скупердяй и подлец. И находят ведь себе таких женщин, которые их поддерживают.

– Чего он хотел? – спросила Рита.

– Того, что и раньше. Не платить алименты детям, вот что. У него бывшая жена и ребенок. Теперь новая и ребенок. Еще один ребенок от любовницы, которая через суд потребовала алиментов. Вот он и размахивает тут справками, что ребенок не его, любовницу знать не знает, бывшая жена тратит алименты на себя, а не на ребенка.

– А нынешняя что?

– Видимо, поддерживает. Или не знает, – пожала плечами Ирина Михайловна. – Пусть сам со своими бабами разбирается, но, если детям положены алименты, пусть платит, я так считаю. Все равно копейки получаются, так пусть хоть эти копейки выплачивает.

– А если он пожалуется?

– О, это обязательно. Он профессиональный стукач, – хмыкнула Ирина Михайловна, – всегда на всех строчит. Жалко его по большому счету. Отец, Альберт Аркадьевич, был вежливый, настоящий интеллигент, я его знала, тогда еще как ты была, молоденькой, только пришла на работу. Вот тот был талантливым. И вел себя со всеми на равных. Никогда не заносился, хотя, в отличие от сынка, имел полное право. Только в память об отце я Илью и терплю. Он совсем не похож на Альберта Аркадьевича, видимо, в мать пошел наглостью и хабальством. Не знаю. Но если бы не его отец, хрена с два он стал бы редактором отдела. Вообще бы в журналистику не попал. Его держали на факультете из уважения к заслугам Альберта Аркадьевича, тот там тоже преподавал и оказался не только блестящим журналистом, но и отличным преподавателем, лектором. Его любили студенты, обожали коллеги. В нем была харизма, но не яркая, а скрытая. Он всегда тихо говорил, почти не слышно, отчего все замолкали. При этом был бесконечно добрым, никого никогда не заваливал на зачетах и экзаменах. Приходил всегда на полчаса раньше всех, но никогда не выгонял за опоздание. Улыбался сочувственно. Просил приходить вовремя. В Илье ни одного отцовского качества не нашлось – всегда опаздывает, хамит, делает подлости. Первым в институте на всех доносил в ректорат – кто был на лекции, кто прогулял, кто подрабатывает в ущерб учебе, кто по чужим конспектам экзамены сдает. Если отца все любили безусловно, сына дружно ненавидели. Сам-то он – пшик, никчемность, бездарь.

Мать Ильи, Карина, была простой женщиной. Вот совсем. Из южной деревни. Образование – восемь классов. Она не понимала, с кем живет. Ходили слухи, что она родила Илью не от законного мужа, который, опять же по слухам, не мог иметь детей. Не знаю, свечку не держала, анализов ДНК тогда не существовало. Может, и так. Карина тоже всегда выгоду искала, любви в том браке не было. Никогда не забуду, как она со скандалом требовала подарочные продуктовые наборы. В магазинах такое не купишь, а в редакции только самым именитым выдавались. Так Карина выясняла, кому какую колбасу положили, какие конфеты, и кричала, что ее мужа обделили. Ну и, чтобы не связываться, выдавали ей лишнюю банку икры или палку колбасы. Она такая гордая ходила, считала, что отстояла свое, что ее обманули, а она еще больше всех обманула. Ведь прекрасно знала, что кому полагается – эти продуктовые наборы на все праздники выдавались. Новый год, Восьмое марта, Двадцать третье февраля. Но ей было важно устроить скандал и забрать побольше. Скандалистка по натуре. Потом, думаю, ей было плохо в городе. Не смогла она прижиться. Мужа не ценила, вообще не понимала, что он делает. В деревне все понятно – базар, огород, соседки. А тут… Но терпела ради сына. Вот его она очень любила. Почти сразу стало понятно, что Илья не тянет – ни элитную школу, в которую его устроил Альберт Аркадьевич, ни тем более институт. Но Карина требовала, устраивала скандалы мужу, говорила, что он недостаточно делает для сына. Альберт Аркадьевич ходил серый, почти черный. Никогда не умел просить, если считал это неправильным. Мог биться за талантливого студента, в которого верил, в котором видел настоящий дар, но за сына просить не мог, до невралгии. Ходил, еле передвигая ноги, но, к счастью, ему не приходилось унижаться. Из уважения к имени отца Илью отправляли в академический отпуск, восстанавливали, позволяли досдать сессию. Отец тянул его как мог. Последнее, что он сделал, – устроил сына в газету. Пошел к главному и попросил за него. Приехал домой и в тот же вечер умер – инфаркт. От унижения, признания, что сын не умеет писать.

Много раз Альберт Аркадьевич говорил жене, что этот раз, когда он пользуется собственной репутацией ради сына, – последний. Илья не хочет учиться, не хочет работать. Ничего не хочет. А ему, отцу, стыдно просить за такого сына. Пусть тот делает что хочет, ищет себя. Только пусть его отцу, известному журналисту, больше не придется кланяться в ноги институтскому начальству, да никому вообще.

– Ты ему не отец! – кричала Карина.

– Я знаю, – спокойно отвечал Альберт Аркадьевич.

В тот раз Карина замолкла. Ее практичный деревенский ум дал знак – не стоит раздувать скандал. Муж, которого она считала тряпкой, как и всех интеллигентов, работников умственного труда – за что им только деньги платят, – может и взбрыкнуть. Ей-то хватило мозгов закрыть рот, а вот Илье – нет. Он пришел к отцу на работу и заявил, что всем расскажет про его связь со студенткой. Да, своими глазами видел их в институтском кафе. Как ее зовут? Света? Вот и расскажет руководству факультета, как отец, великий журналист и преподаватель, спит со студенткой.

– Ты не можешь, – сказал Альберт Аркадьевич, до этого отказывавшийся верить слухам, что Илья – стукач. Заправский. Любящий это дело. Что он пишет доносы и докладные на всех и по каждому поводу. Что деканат уже устал от его сообщений. Всё бы сразу выбрасывали в мусорную корзину, но он требовал, чтобы его докладную секретарь непременно зарегистрировала должным образом, с печатью и подписью. Тогда точно обязаны передать декану, а потом, возможно, и ректору университета.

– Света – талантливая девочка. С удивительным чутьем к слову. Она может стать большим писателем. Я просто хочу ей помочь. Понимаешь, таланту, настоящему, тоже нужна помощь. У меня нет с ней никакой связи, кроме профессиональной, – ответил Альберт Аркадьевич.

– Это ты потом на собрании факультета расскажешь – и про талант, и про связь, – хмыкнул Илья. – И как ты хочешь ее пристроить в газету и за какие такие ее заслуги. Конечно, ничего не докажут, но нервы тебе попортят конкретно. А за твоей Светой шлейф будет тянуться. Всю ее жизнь. Сплетни долго живут. Правды никто не помнит.

– Кое-чему ты все же научился. Про сплетни и правду хорошо сказал. Только не своими словами. Так чего ты хочешь? – тяжело вздохнул Альберт Аркадьевич.

– Устрой меня в свою газету, – потребовал Илья.

– Я не могу. Это называется кумовство, разве ты не знаешь? Это неприлично. Я не могу просить за собственного сына и другого родственника.

– Да мне наплевать, как это называется. Я хочу работать в газете, занять твое место.

– У тебя не получится. Ты не умеешь писать, – ответил Альберт Аркадьевич. – Если бы умел, я бы горой за тебя стоял. Но, прости, не могу. У кого-то есть дар, кого-то можно научить ремеслу, но у тебя нет ни того, ни другого. Тебе нужно найти свой путь. Не в журналистике.

– Это мы еще посмотрим.

– Ты мне угрожаешь? – Альберт Аркадьевич потер ребра. Опять болело где-то внутри. Сильнее, чем обычно.

– Конечно, а что, не заметно? – рассмеялся Илья.

– Илюш, не надо, пожалуйста, портить себе репутацию. Тебе это будут вспоминать много лет. Любой твой плохой поступок. Как ты сам будешь с этим жить?

– Нормально. Просто прекрасно. Сначала сошлю твою Свету туда, откуда она вылезла, на помойку, а потом займу твое место. Ты же у нас великий. Кто ж будет спорить с фамилией? Если ты загнешься раньше времени, только спасибо тебе скажу. Достал уже своими правилами, нравоучениями. А в память о тебе мне любую должность дадут. Не станут же отказывать сыну великого журналиста! Так что лучше сдохни.

– Ты не мой сын, – тихо сказал Альберт Аркадьевич.

– И слава богу. А то я не знаю! Маме хватило мозгов не рожать от тебя! Она права – вы все такие гении, а кто вас такими признал? Кто решил, что ты великий, а я писать не умею? Чем мои тексты от твоих отличаются? Да ничем! Только тебя на руках носят, а об меня ноги вытирают и тобой все время тыкают. Мол, такой отец, такой отец. Достало уже.

– Ты можешь выбрать свой путь. Не идти по моим стопам.

– Ну уж нет. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Я тебя использую по полной. За все свои унижения. Когда ты сдохнешь, они сами ко мне придут. За твоими записями, дневниками, за именем, в конце концов.

– Я не должен был тебя признавать, – сказал Альберт Аркадьевич, – ты вырос чудовищем.

– Но по документам – я твой законный сын. Вот такое чудовище ты породил. Так что постарайся побыстрее умереть. Желательно от инфаркта, чтобы долго нас не мучить. Мать тоже тебя еле терпит, ждет не дождется твоей смерти.

– И что? Зачем тебе моя смерть? – Альберт Аркадьевич держался за грудь. Вдохнуть не мог. На сердце лежал здоровенный камень.

– О, после смерти ты станешь не просто великим журналистом, а чуть ли не гением, классиком, и тогда мне будет открыта дорога вообще везде, куда захочу. Надоело сидеть в дыре, куда ты меня пристроил. Газета Подмосковья? Серьезно? Корреспондент в отделе новостей? Великая должность! Я задолбался писать про фиалки, которые выращивает у себя на балконе Марья Ивановна, и про детскую площадку, которую лично соорудил пенсионер Петр Иванович.

– Тебе нужно научиться работать. Набраться опыта. Понять, что новость не бывает важной или не важной. Ты должен хорошо ее отработать. Скажи спасибо, что Гена, то есть Геннадий Валентинович, тебя терпит.

– Так значит терпит? А я думал, он должен мне в ноги кланяться за то, что я вообще появляюсь в этой убогой газетенке! Платят три копейки, а спрашивают, будто я им каждый раз шедевр должен выдавать.

– Да, терпит. Гена мой давний друг, и он – блестящий журналист. А спрашивает, потому что хочет тебя научить. И да, ты должен каждый текст, пусть и про фиалки, писать как шедевр, как последний текст в твоей жизни. Ты должен жить своим героем, его проблемой или успехом, увлечением. Пока ты этого не поймешь, ничего в профессии не достигнешь. Можно и про фиалки написать так, что статья встанет на первую полосу. Гена дает тебе хорошую, самую лучшую школу. Жаль, что ты этого не понимаешь и не ценишь.

– Здесь ты меня поучаешь, там твой Гена – такой же старпер. Ну, написали вы когда-то сто лет назад свои гениальные тексты, на этом и сидите. Время сейчас другое! – закричал, не сдержавшись, Илья.

– Время всегда одно. Если умеешь писать, любишь свою профессию и людей, о которых пишешь, ты пробьешься. Если нет – ничего не получится. У тебя, видимо, не получится, – пожал плечами Альберт Аркадьевич.

– Это еще почему? – Илью трясло от злобы на отца и бессилия.

– Ты и людей не любишь, и, уж прости – писать не умеешь, да и учиться не хочешь. Любого человека можно научить складывать слова в предложения. Ты мог бы стать уверенным новостником. Без взлетов, но с навыками. Но ты не желаешь учиться, не хочешь ничего слышать. В тебе нет уважения к труду. В этом твоя проблема. – Альберт Аркадьевич чувствовал, что боль в подреберье становится сильнее. Но он устал врать себе, Гене и остальным, прося за сына. Пора было сказать правду. – И смени тон. Или мать тебя не научила хорошим манерам? Дай мне таблетку, пожалуйста. В портфеле.

– Сам бери свою таблетку. Мать? А кто еще? Ты и ее считал ничтожеством, деревенщиной, не ценил. Она для тебя была вроде обслуги. И сейчас ты мне про манеры рассказываешь? А где были твои манеры, когда ты изменял ей во всех своих командировках? Ты видел ее слезы? Нет. А я видел. И она терпела, молчала! Ты не был хорошим отцом, а хорошим мужем уж подавно.

– Не тебе судить. – Альберт Аркадьевич с трудом встал и открыл окно. Пытался вдохнуть, но в груди будто лежал камень, который перекрывал доступ и воздуха, и жизни. – Твоя мать терпела ради моих денег. Ради этих продуктовых наборов, ради статуса. Чтобы козырять перед родственниками. Да, я надеялся, что она хоть чему-то научится, захочет учиться. Но нет. Она так и осталась хабалкой. Подлой и жадной. Необразованной, мелкой. И тебя таким воспитала. Да, я не уважал твою мать, не за что было. Но я сделал то, о чем она просила – дал тебе образование, работу. Всю жизнь соломку подкладывал. Школы, институт, работа. Ты все получал на блюдечке, как и она. Ничего сам не заслужил.

– В общем, так – или ты разговариваешь с главным и переводишь меня сюда из той подзаборной газетенки, или я все рассказываю про тебя и твою Светочку. Ее отчисляют, и она едет в свою деревню. Выбирай.

– Не думал, что ты опустишься до шантажа. Хорошо, я поговорю, – кивнул Альберт Аркадьевич. – Только пообещай, что не сделаешь плохо Свете. Не мсти мне таким способом.

– Да плевать мне на нее, – рассмеялся Илья. – Да, если не сложно, некролог свой посмотри. Я его, кстати, уже написал. Ты ведь такой прекрасный редактор. Ну и тебе же важно, чтобы я, твой единственный сын, опубликовал приличный, как ты выражаешься, текст и не опозорился. Глянь на досуге, пока сердце не прихватило, – Илья положил на стол лист.

– Откуда вы все это знаете? – спросила Рита у Ирины Михайловны.

– От верблюда. Своими ушами слышала. Принесла Альберту Аркадьевичу документы на подпись и сидела в предбаннике. Он попросил подождать. Мы же бухгалтерия, считаемся вроде как стульями, столами. Как уборщицы. При нас можно все. Мы для них – аванс, зарплата, окошко, купюры. А еще справки. Не люди, в общем. Что мы можем понимать в их чувствах? При своих они не говорят, при нас соловьями разливаются. Если хочешь узнать подноготную человека, иди в бухгалтерию. Мы не говорим, мы бумажки на стол выкладываем. Но и по этим бумажкам становится все понятно – кто, что, за сколько и когда. Бухгалтерия – здесь не бывает тайн личной жизни. Точнее, все можно посчитать и доказать при желании. Или не заметить и посчитать не так. Вот журналисты, писатели, которыми ты так восхищаешься, утверждают, что видят людей по деталям их быта, одежды, поведения. Так и мы, бухгалтеры. Мы видим людей по тому, какие справки они приносят, сколько хотят урвать, как пересчитывают купюры, как ведут себя в очереди, как общаются с нами. Очень многое можно сказать о человеке, видя его через окошко кассы. Понаблюдай в следующий раз, кто как получает аванс, как разговаривает. Сама станешь писателем, если захочешь. У нас тут такие драмы разыгрываются, что на роман потянут. Хотя бы этот Илья – идеальный персонаж. Только ты права – мы не они. Мы на бумагу можем цифры выводить, а они слова. Они могут сделать себя лучше, красивее, талантливее, а мы – нет.

– И что случилось с Альбертом Аркадьевичем? – спросила Рита.

– Поехал домой, сел за рабочий стол – и все. Инфаркт. Видимо, разговор с сыном его окончательно доконал. Вызвали «Скорую», но уже было поздно.

– Какой кошмар! – ахнула Рита.

– Да нет, обычная жизнь. Тут в каждом кабинете по трупу имеется. Почти всех великих журналистов отсюда вперед ногами выносили. Альберт Аркадьевич хоть не в редакции умер, спасибо ему за это. Опять бы всех на допросы вызывали, – сказала Ирина Михайловна. – А потом все как положено: в газете опубликовали некролог, написанный Ильей, плохой, просто отвратительный, но написал сын, поэтому решили поставить в номер. Похоронили со всеми почестями на престижном кладбище. А Илью взяли в редакцию. Не на место отца, но с перспективой. Теперь, видишь, он своего добился. Стал тем, кем не должен был, без таланта, даже способностей. Выехал на имени отца. Говно он и как человек, и как журналист. Об этом все знают.

– А почему тогда его терпят? – удивилась Рита.

– Потому что он оказался стукачом, прирожденным. Пишет во все инстанции, докладывает обо всех нарушениях. Бравирует связями в верхах.

– Это неправильно, несправедливо, – горько сказала Рита.

«Он не может, не способен, – твердил жене Альберт Аркадьевич, – сколько бы я его ни тянул».

Карина, посвятившая свою жизнь нелюбимому мужу и обожаемому сыну, открыто никогда не спорила. Но по ее лицу все было понятно. И по молчанию. Она умела молчать сутками, исполняя положенные, как она считала, супружеские обязательства. Альберт Аркадьевич долгие годы убеждал себя, что это забота, внимание, неравнодушие. И был за это благодарен супруге. Он чувствовал себя виноватым и снова переступал через себя – опять просил за сына, надеясь, что жена скажет хоть одно ласковое слово. Да, он принимал обязанности, которые исполняла Карина, за проявление любви. Даже когда жена на его прямой вопрос, любила ли она его хоть один день, хоть один час, честно ответила «нет», Альберт Аркадьевич не нашел в себе сил поверить:

– Так ведь не может быть – столько лет, каждый божий день. Никто не сможет так жить. Пусть без любви, но чтобы вообще без всяких чувств?

Карина пожала плечами:

– Все женщины так живут. И я тоже. У меня есть уважение, статус, любимый сын. Я жена известного, уважаемого человека. Сын учится в лучшем московском вузе. У меня счастливая судьба. При чем тут любовь?

– Ты хоть что-нибудь чувствуешь? – спросил однажды Альберт Аркадьевич.

– Да, мне хорошо, когда ты уезжаешь в командировки, – честно ответила Карина, – меньше готовить.

Каждое утро она вставала в семь утра, чтобы приготовить завтрак для мужа и сына. Потом ехала на автобусе на рынок за продуктами. Альберт сто раз ей говорил, что не надо тащить продукты, пусть дождется выходных, он сам поедет и все привезет, но Карина отвечала, что он купит не то. Только она знает, какое мясо любит Алик.

– Алик? – удивилась Рита.

– Карина назвала сына в честь отца. Так было принято в их роду. Альберт Альбертович Григорян. Когда Альберту-младшему исполнилось восемнадцать, он сменил и имя, и фамилию, став Ильей Альбертовичем Григорьевым.

– Зачем ему это понадобилось? – удивилась Рита.

– Чтобы, с одной стороны, уйти, отойти от отца, не иметь с ним ничего общего, а с другой – в нужный момент напомнить, чей он сын. Тщеславие. Гордыня. Все пороки. Или, наоборот, слабость. Может, он думал, что получится добиться успеха, не упоминая имени отца, но не получилось. Или сделал так назло – Альберту Аркадьевичу было очень больно. Он не понимал, за что сын так его ненавидит, что готов отказаться даже от имени. Ведь всегда хотел для него только самого лучшего. Да, они были совсем разными, на генетическом уровне. Альберт Аркадьевич интеллигент, умнейший, при этом бесконечно благородный и благодарный. Он всех уборщиц знал по именам и не переставал говорить «спасибо». Ни разу в жизни не позволил себе высокомерия или заносчивости. Его сын оказался другой породы – возможно, пошел в мать, возможно, в неизвестного биологического отца – наглый, хам. Для него все люди были второго сорта. К тому же его отличала жестокость – мелкая, бытовая, что еще противнее. Он мог пройти по коридору и будто случайно опрокинуть ведро с водой, чтобы пожилая уборщица убирала пролитую воду и тащила новую. Мог разбросать мусорную корзину в кабинете и смотреть, как уборщица ползает на коленях, собирая скомканные листы. Ему нравилось наблюдать, как люди унижаются. Илья Григорьев оказался бездарным журналистом, о чем все знали. И этого он не мог простить отцу – того, что его все равно сравнивают и признают: на сыне природа отдохнула. Во всех смыслах.

Так или иначе, он добился, чего хотел.

– Да? – Илья поднял трубку рабочего телефона.

– Алик, это я, – услышал он голос матери. И сразу понял, что произошло что-то страшное. Но страшнее было услышать свое настоящее имя, данное ему при рождении. Имя, которым его всегда называла мама.

– Папа умер, – сообщила мать. – Ты приедешь? Я не знаю, где его хоронить. Мне звонят какие-то люди. Алик, что мне делать?

Мама говорила как маленькая девочка, наступившая в грязную лужу в белых туфлях. Она была растеряна и думала, что ее могут наказать за неправильное решение, как за плохое поведение.

– Мама, о чем ты говоришь? Как умер? Все было хорошо. – Илья не знал, что делать. Не привык ничего решать. И уж тем более не ожидал, что отец умрет сейчас, до того, как поговорит с главным о его трудоустройстве. До того, как Илья сможет всласть насладиться своими возможностями. До того, как он уничтожит Свету на глазах отца, чтобы тому стало невыносимо больно. Отец своей смертью сорвал все планы. Все его тайные мечты. Что еще беспокоило Илью? Некролог, который отец так и не посмотрел и не отредактировал. Наверняка все решат, что Илья написал отвратительно, и будут шушукаться за его спиной.

Он встал и пнул кресло. Потом раскидал мусорную корзину.

– Алик, ты меня слышишь? – голос матери звучал в телефонной трубке слишком громко. Илья предпочел бы не слышать ее вовсе. Он умер. Сейчас? Опять сделал будто назло. Специально. Даже умереть вовремя не смог. – Я не знаю, что им отвечать. Алик, ты слышишь? Они говорят, что он был известным человеком, знаменитым. Имеет право на хорошее кладбище. Мне звонили из какого-то союза. Говорили, что могут похлопотать о могиле. Как это? Я не понимаю. Какая разница, если он уже умер? Они твердят, что мне будет удобнее ездить, если близко и кладбище хорошее, а какая мне разница, куда к нему ездить? Я вообще не собиралась к нему ездить! Зачем мне его могила? Мой дом уже как могила. Я каждый день за ним ухаживала – приносила, подавала, убирала. Алик, я так устала. Приезжай, пожалуйста. Я хочу спать, а они все звонят и звонят. Я больше не могу слушать, какой он был великий человек. Они все говорят «соболезнуем». Почему? Я так рада, что он наконец умер. Мне не придется больше с ним жить. Готовить для него. Я смогу готовить только для тебя. И комната его освободилась. Ты сможешь жениться и привести в дом жену. Будете жить в его кабинете. Мы все оттуда вынесем, поставим новую кровать, занавески красивые повесим. Разве это не хорошо? Почему они думают, что я должна плакать? Да, я плачу. Но от радости, что мы теперь с тобой без него остались. Как думаешь, может, обои в его кабинете тоже переклеить? Если бы у тебя была невеста, я бы с ней это обсудила. Но они все звонят, спрашивают, какие я хочу поминки, хочу ли панихиду. Алик, я ничего не хочу. Я так устала. Алик, дорогой, давай ты решишь, я в этом ничего не понимаю.

– Да, мама, я все решу, не беспокойся, – ответил он.

Прах отца захоронили в колумбарии очень престижного кладбища. На прощании собралось много людей, которые говорили речи в микрофон. Илья сидел рядом с матерью, держал ее за руку.

– Алик, что говорят эти люди? Я не понимаю, – шепотом сказала мать.

Он перешел на язык, на котором говорил в детстве, который почти не знал его отец. Это был их с матерью родной язык. Сейчас он переводил матери, что говорят выступавшие. Она кивала.

– Папа был великим журналистом, писателем, – шептал Илья матери.

– Алик, почему все так долго? Когда они наконец закончат? – спросила мать. – Я хочу его отпустить. Наверняка он давно устал. Всегда уставал от длинных разговоров. Поэтому мне редко звонил. Мне хотелось поговорить с ним подольше, но он всегда вешал трубку. Я еще долго говорила – про то, что приготовила на ужин, что уже все остыло и я два раза подогревала. Если третий раз подогреть, будет совсем невкусно. Спрашивала, хочет ли он завтра пирог или нет? Мне же нужно было тесто с вечера поставить. Он не понимал. Я говорила в трубку, в которой уже были короткие гудки. Но мне и этого хватало. Так я сама решала, печь ли назавтра пирог для него или делать для тебя пирожные.

– Пирожные ты всегда пекла, – улыбнулся Илья.

– Да, потому что ему не нужны были мои пироги. Ничего не нужно. Он хотел есть в своей столовой, а не дома, – отмахнулась мать. – А ты так радовался, когда я пекла пирожные. Такой счастливый ходил. Крем по пальцам стекал, ты облизывал и смеялся. И я счастливая была. Алик, что с нами дальше будет?

– Все хорошо, не переживай. Я займу место отца.

– Ох, дорогой, он всегда говорил, что ты не сможешь.

– Поэтому я это сделаю. Ему назло.

– А если колумбарий, мне надо к нему приходить?

– Нет, мама, не надо. Это не могила. Не надо убирать, цветы сажать.

– Это хорошо, правильно. Не хочу к нему сюда ходить. Плохо мне тут. Такие все важные и торжественные. И могилы у них одинаковые.

– Да, потому что их не родственники убирают.

– А кто тогда?

– Специальная служба. Ты только платишь, а они следят, чтобы цветы были высажены, гравий подсыпан, старые цветы убраны.

– Это как-то странно. Разве не родственники должны убирать могилы?

– Ты же сама этого не хочешь.

– Да, но есть правила.

– Так вот, по местным правилам, ты не должна сюда ездить и убирать тоже не должна. Они сами все сделают.

– Это хорошо, удобно. Но со мной так не надо. Когда я умру, похорони меня по-человечески, в гробу, в земле. И приезжай с женой на родительский день. Я хочу, чтобы ты заботился о моей могиле. Тогда я смогу с тобой поговорить. Пока ты оградку станешь красить или жена твоя цветы сажать, я с вами буду.

– Да, мама, обещаю.

– Простите, вы не могли бы, извините, у нас там… – начала мямлить Рита.

– Что? – огрызнулся Илья. – Я занят!

Рита понуро двигалась в сторону курилки. Еще дважды ей на пути попадались мужчины, но на вопрос о штопоре отвечали отрицательно. Попросить мужчин зайти в бухгалтерию и проткнуть пробку Рита так и не решилась.

«Вот поэтому я и не замужем», – думала она и чуть не плакала. Сегодня по случаю праздничного ужина они не пошли обедать, и у Риты сосало под ложечкой от голода. Слезы были того же происхождения. Она честно дошла до курилки, в которой никого не было, и повернула назад. Уже в коридоре было слышно, что в бухгалтерии «все началось».

Ирина Михайловна, зажав между толстыми ляжками бутылку вина, пыхтя и тужась, давила вилку. Вокруг столпились охающие и подбадривающие ее «девочки». На полу рядом со стулом стояла уже пустая бутылка из-под шампанского.

– О-о-о-о-о! Ура! – закричали «девочки». Ирина Михайловна, тяжело дыша, разливала вино.

– Налейте мне, – велела она, – а то самой себе нельзя. Примета плохая.

– Ирина Михайловна, мужчин нет, – призналась начальнице Рита.

– Вот это ты права! Хорошо сказала! Девочки, у всех нолито? У Ритули тост. Мужиков нет. Давайте за нас, бабоньки! Таких красивых! Умных! Молодых! – прокричала Ирина Михайловна. – Пусть плачут те, кому мы не достались, пусть сдохнут те, кто нас не захотел!

Ирина Михайловна собиралась выпить бокал вина до дна, но на пороге появился Саныч. За его спиной маячил корреспондент криминального отдела Антон.

– Ирина Михайловна, дорогая! Ну вы просто сейчас нанесли оскорбление всему мужскому полу в моем лице! Почему сами? Почему не позвали? Как можно? Вы же такая утонченная дама, леди! – Саныч виртуозно открыл еще одну бутылку шампанского и вина заодно.

– Михаил Александрович, а вы тут какими судьбами? – всполошилась главный бухгалтер. – Проходите, садитесь. Салатик?

– Из ваших рук что угодно! – ответил Саныч. – Но у меня встречное предложение. Давайте ваши прекрасные барышни присоединятся к нашему скромному торжеству. А вы, дорогая, присоединитесь ко мне. Будете моей спутницей на сегодняшний вечер. Хотя бы на этот. И я не смогу поверить собственному счастью, если вы согласитесь. Но я был бы несказанно рад, если бы смог рассчитывать на продолжение.

Ирина Михайловна поперхнулась вином и закашлялась.

– Тоха, помоги дамам переместиться, так сказать, – велел Саныч, деликатно постукивая главного бухгалтера по внушительному загривку. Отложения солей в шейном отделе, так всем сообщала Ирина Михайловна. Лишний вес, артрит – это все соли, во всем они виноваты.

– Как самочувствие в целом? – спросил Саныч. – Как дети, внуки? Сто лет с вами не общались!

– Ну, не сто лет. Поздравляли на Восьмое марта, – заметила слегка взволнованно Ирина Михайловна. Тогда ей показалось, что Михаил Александрович как-то особенно ее обнимал и прижимал. С подтекстом, так сказать. Ирина Михайловна была не против и восприняла это как аванс. Только зарплаты так и не дождалась. Пока. Но она не отчаивалась. И вот Михаил Александрович появился в их отделе и спрашивает про самочувствие.

– Без вас никак, дорогая Ирина Михайловна. Только вы сможете сделать праздник праздником! – балагурил не замолкая Михаил Александрович. – Пойдемте, у нас там и водочка стынет, и все будут рады вас видеть. А уж как я буду рад!

Антон, помогая собирать и переносить тарелки и стулья, то и дело косился на Саныча.

– А что с Антошей? Какой-то нервный, – заметила главный бухгалтер.

– Молодежь, что с них взять? Любовь накрыла. Вот хочет жене сюрприз устроить. Новогодний, так сказать. До этого он всегда на дежурство оставался, а в этом году повезло – не дежурит. Длинную спичку вытянул. Так чего не пьем-то? Тоха, где наша, холодненькая? – воскликнул Саныч.

Антон услужливо налил в стопки водки.

– Хорошо сегодня. И год был хороший, – сказала Ирина Михайловна.

– Да, дорогая. И вы, как всегда, прекрасны. Будто заморозились лет двадцать назад, – ответил искренне, учитывая выпитое, Саныч. Он всегда говорил, что все женщины красивы и привлекательны. Но насколько – зависит от количества выпитого. Сделал знак Антону, чтобы «освежил», то есть подлил.

– А давайте выпьем за невозможное! – предложил тост Саныч. – Вот пусть сегодня сбудется все, что загадали! А, Ирина Михайловна, как вам?

– Прекрасный тост, – ответила главный бухгалтер с интонацией Алисы Фрейндлих из «Служебного романа». Она, собственно, рассчитывала на продолжение, глядя на Михаила Александровича и думая, что он все же очень интересный мужчина.

Бухгалтерия радостно поддержала тост.

– Нет, Ирина Михайловна, я вас не достоин! Какая вы все-таки удивительная женщина! – воскликнул Саныч. – Вот смотрю на вас, наслаждаюсь и уже счастлив. Преимущества моего возраста. Но вам этого, конечно, не понять.

– Почему это не понять? – зарделась Ирина Михайловна.

– Да потому что вы меня лет на пятнадцать моложе! А то и на двадцать! Сейчас вспорхнете и убежите!

– Ой, никуда я не убегу, не девочка уже, – отмахнулась кокетливо Ирина Михайловна.

– Нет, дорогая, вы еще очень молоды – это читается во взгляде, порывах, жестах. Вон, посмотрите на Тоху, он мечется. Жалко его. Так хочет к жене уехать, – горестно заметил Саныч.

– Так почему не едет? – удивилась Ирина Михайловна.

– Так потому, что вежливый очень и воспитанный. Ему командировку подписали, а денег нет.