– Эта хуйня посложнее будет, чем «Фауст» Гете – говорил он.
Тем не менее, через три года Игорь закончил «Истуканов». Он посчитал, что сделал это слишком поздно, так как мир уже успел сойти с ума. Тем не менее, эти строки увидели свет. Вернее, это свет их увидел…
Вот это продолжение…
Банальны они, нормальны,
Пресыщены и перегреты,
Внутри у них нету тайны
В душе у них нету света.
***
Пред ними молчат ураганы,
и зарева что-то гасит,
под ними тверды океаны,
и звон тишины им возгласит:
***
о том, что они не такие,
нет-нет, совершенно другие,
и непроглядно пустые,
и несомненно простые,
***
О том, что все это правдиво,
о том, что жизнь быстротечна,
она несомненно красива,
и лишь потому, что конечна
***
А, значит, не так уж глупо
не боятся ни Бога, ни черта.
…А, значит, еще доступна
дорога иного сорта.
***
И пусть открываются тайны,
И пусть набираются света.
Ведь это совсем не случайно…
Хотя, может, и не заметно…
1991
Думаю, нет нужды говорить, кому посвящались эти строки…
А мы, тем временем, вернемся к юному Чекомазову, который, как и всякий достигший совершеннолетия детдомовец Союза Советских Социалистических Республик, получил от государства документ о среднем образовании и ключи от квартиры.
Членом Союза писателей Чекомазов не являлся. В силу присущего ему мировоззрения это было совершенно исключено. Поэтому вопрос заработка стоял остро.
Игорь устроился художником-оформителем на завод Промсвязи. Он скептически относился к своей работе, называя ее «художественной мазней». То, что он делал, тогда называлось «наглядной агитацией». В нынешнее время это можно было бы назвать «мотивирующей графикой».
Диссонанс между ее возвышенным содержанием и приземленной прозой жизни оставил глубокий след в душе Игоря.
Товарищ знай – не дремлет враг,
Нальет говна – до самых срак,
Болтун – находка для шпиона.
И тот, и этот – два гондона.
***
Повысим качество труда,
Иначе будет вам пизда.
Объявим пьянству смертный бой
И отхуячим всех елдой.
***
Не брезгуй за собой убрать,
Коль не на все тебе насрать.
Долой халатность, жадность, лень
И остальную поебень.
1983
А потом, неожиданно для всех, началась перестройка. Даже так – Перестройка. С большой буквы. Теперь уже и жизнь, и связанные с ней диссонансы стали другими.
Шаг вперед – два назад,
Нитевидный, неровный
Пульс на землю истек
У щербатой стены.
А кругом – город-сад,
Только я не садовник,
Не садовник – и все,
Нет ничьей в том вины…
Вздох. И мелкая дрожь
Униматься не хочет.
Зуд металл и взмах
Опустевшей культи.
Убивать эту ложь
Я и не правомочен.
Ложь убьется сама,
Ей за мной не пройти…
1985
Здесь уже просматривается кредо Игоря Чекомазова, которое станет его путеводной нитью на все последующие годы: «Только правда, и никакой лжи».
Иной раз накал страстей в его душе доходил до предела, что выражалось в суицидальных нотках.
Идут ко мне, как пьяные матросы,
вопросы непростого бытия
И я – плююсь, как от дешевой папиросы
Один пиздец, и больше ни хуя.
Я гол и зол – я не могу иначе
Тем паче не поможет даже лень
Так целый день. И ни при чем здесь правда и удача.
В придачу есть хуйня и поебень.