Czytaj książkę: «Холодная комната», strona 17
Глава тринадцатая
Ясину вынули из петли уже ледяную. Яблоню, на которой она повесилась, решено было выкорчевать и сжечь. А вот закопать любовницу пана поп разрешил на кладбище, объяснив всем, что не она виновна в своей погибели, а жидовка. Ребекка, это услышав, полезла на попа драться. Её стали бить толпой. Если бы на место события не примчалась Лиза, то и убили бы. Двое суток Ребекка не могла встать с постели и не хотела ничего есть, кроме небольшого крыжовника. На соседней кровати хрипло дышала Маришка, впавшая в молчаливое, вялое, ужасающее безумие. Лоб её был горяч, как печной кирпич после топки. Бабки поили её отварами из каких-то трав, а поп причащал, соборовал и святой водой окроплял. Само собой разумеется, каждый день служили молебны. Однако, через неделю старшая панночка умерла, не дождавшись лекаря, за которым послали в Киев, что вызвало гнев попа, потому что лекарь был немец. Отпев и похоронив панночку, пришли с вилами за жидовкой. Лиза, встав на пороге, предупредила, что если с Ребеккиной головы упадёт хоть волос, отец, вернувшись, со всех тут кожу сдерёт живьём, так как она, Лиза, сделает всё для того, чтоб это произошло. Слова, а также и грозное лицо панночки охладили пыл хуторян. Что-то проворчав в захлопнувшуюся дверь, они разбрелись по хатам.
Уже смеркалось. Две горничные девки ушли в свою половину. Панночка стала зажигать свечи по всем углам. Ребекка, сидя на лавке, курила старую трубку сотника. Под рукой у неё лежала его же старая шпага с толедским лезвием. Восемнадцатый муж – французский виконт, все четыре дня супружеской жизни только и делал, что обучал Ребекку владеть холодным оружием, и она достигла некоторых успехов. Стол, как обычно, не пустовал. Наполнив дом светом, панночка села помянуть мёртвую. Протянула ковш и Ребекке. Та, собираясь с духом, чтоб осушить ковш до дна, спросила:
– А интересно, они и Деву Марию жидовкой кличут, когда ей молятся? Или думают, что она из Киева родом?
– Да что ты хочешь от смердов? – взмахнула панночка тонкой, гибкой рукою, – я уж сама не помню, где она родилась – в Москве или в Петербурге. Давай помянем новопреставленную Маришку!
Выпили. Помолчали, глядя в окно. За ним шумел ветер и отражались в Днепре зарницы, вспыхивающие на чёрном, глубоком небе. Стоял уже конец лета.
– Около хутора бродит чёрт, – сказала Ребекка, пососав трубку. Панночка подавилась салом. С трудом откашлялась.
– Какой чёрт?
– Дьявол.
Возле стола прошмыгнула крыса. Панночка, взвизгнув, задрала ноги, хоть никогда не боялась крыс. Ребекка, неуловимым движением схватив шпагу, взмахнула ею. Однако, крыса бежала чересчур быстро, и клинок шпаги расщепил надвое половицу. От взмаха пламя лампады перед иконой заколебалось. Иисус взглянул страшно.
– И где ты видела чёрта? – спросила панночка, опуская ноги.
– На кладбище. Прошлой ночью, когда ты уже спала, я пошла туда поглядеть на вырытую могилу. Перед ней стоял чёрт.
– С рогами?
– Нет, без рогов. Но это был он. Я его узнала. Его нельзя не узнать.
Тут Ребекка смолкла, прислушиваясь. Её красивые пальцы, сжимавшие эфес шпаги, были белы, как мел. Навострила уши и Лиза, но ничего не услышала сквозь вой ветра.
– Ну, и что было дальше?
– Я попыталась к нему приблизиться. Он взглянул на меня, и мои колени вдруг подогнулись. Я упала на землю и ударилась так, что лишилась чувств. Очнулась уже при свете зари, от холода. Около могилы никого не было.
– А зачем тебе вдруг понадобилось смотреть на эту могилу?
– А я люблю глядеть на вырытые могилы ночью. И вряд ли это только из-за того, что я – просто дура. Ведь получается, и чёрт любит смотреть на них! У Шекспира в «Гамлете» есть строка про тайну, всплывающую со дна могилы. Едва ли те, кто выкапывал ту могилу, предполагали, что из неё когда-нибудь всплывёт тайна. Стало быть, тайна может всплыть из любой могилы. Разве неинтересно смотреть туда, откуда может всплыть тайна?
– Дура ты, дура, – вздохнула Лиза и повела плечом. Выпили ещё. Поев холодца, Ребекка зевнула и положила голые ноги на бёдра панночки. Та, начав их гладить, спросила:
– А почему вас, жидов, не любят?
– Да будет кровь Его на нас и на детях наших, – произнесла Ребекка зловещим голосом.
– Это что?
– Евангелие.
– Ага, – промолвила панночка и задумалась. У Ребекки возникло твёрдое ощущение, что раздумье это – не над её ответом. И она не ошиблась.
– А разве в Библии не написано, что нельзя делать то, чем мы с тобой занимаемся иногда?
– Нет, там не написано, что нельзя это делать. Апостол Павел как-то издалека, с какими-то оговорками намекает, что это, дескать, не очень-то ему нравится. Вот и всё.
– А почему это ему не нравилось? Какой вред от этого?
– Так обидно ведь мужикам.
– А женщинам не обидно ложиться с теми, кто им противен?
– А кто мешает искать хорошеньких?
– Кто мешает? – вскричала панночка, – кто мешает? Совсем ты, что ли, сдурела? Мы себе разве женихов ищем?
– Да, – хмыкнула Ребекка, с досадой вынув изо рта трубку, – на это уж сказать нечего.
– Вот и дура ты! – с торжеством воскликнула панночка. Хотела что-то ещё прибавить, но тут раздался стук в дверь. Панночка вскочила. Рука Ребекки опять легла на эфес.
– Кого чёрт принёс? – заорала панночка.
– Это я, Микитка, – сказали из-за двери.
– Ты один?
– Один.
– Чего тебе надо?
– Я поросёнка принёс с поминок!
– Это другое дело, – произнесла Ребекка, не убирая, однако, руку со шпаги, – впусти его, госпожа!
Панночка сняла стальную щеколду. Микитка робко вошёл. Он, точно, нёс блюдо с весьма большим поросёнком, покрытым нежной розовой кожицей. За псарём, как обычно, шли две борзые.
– Поставь на стол, – приказала панночка, отпихнув ногою одну из них, полезшую к ней, – да попробуй только хоть что-нибудь уронить!
Микитка смущённо двинулся, как по струнке, прямо к столу. Он уже давно не хромал.
– Ну что, разве плох? – спросила Ребекка.
– Слишком уж тощий, – сказала Лиза. Поставив блюдо на стол, Микитка взглянул на них с удивлением.
– Он не тощий!
– Мы про тебя, дурак, – объяснила панночка. У Микитки дрогнули губы. Он опустил глаза и начал краснеть. Панночка спросила:
– Ну, что там, пьют холопы мои?
– Да, пьют.
– Ну, иди скажи им: если у них опять потянутся руки к вилам, пусть их берут и приходят. Нам одного поросёнка мало!
Микитка вышел. Борзые, с тоскою глянув на поросёнка и с неприязнью – на панночку, вышли следом. Заперев дверь, панночка вернулась за стол и взялась с Ребеккой за поросёнка. Он был напичкан хреном и очень сочен.
– Хорош, – хвалила его Ребекка с набитым ртом, – ой, хорош!
Сожрав поросёнка, ещё раз выпили.
– А Грицко тебе не сказал, куда он уходит? – спросила панночка, ставя ковш.
– Я тебе сто раз говорила: нет!
– Для тебя соврать – что моргнуть! Про чёрта ведь наврала!
– Нет, правду сказала.
– Конечно, правду! А то я дура, не вижу, что ты решила уйти и ищешь предлога!
Ребекка плюнула на пол.
– Если бы я хотела уйти, ушла бы и без предлогов! Но я уйти не могу, так как мой отец должен твоему восемьсот червонцев. Ты это знаешь.
– Ребекка, милая! Если тебя держит возле меня лишь долг твоего отца и ничего больше – можешь идти. Я отцу скажу, что ты отработала эти деньги.
– Спасибо, панночка. Только я хочу ещё побыть здесь.
– Зачем тебе это? Ведь ты свободна в выборе мужа. Ищи его хоть в Москве, хоть в Киеве, хоть в Париже, хоть в Петербурге! Неужто здесь быстрее найдёшь?
– Так уже нашла.
Лиза улыбнулась, решив, что скрипачка шутит.
– И кто же он, интересно? Дорош?
– Нет. Чёрт.
– Совсем упилась?
Над столом кружил мотылёк. Прищурившись на него, Ребекка подняла шпагу, и – рубанула наискось, сверху вниз. Панночка от страху зажмурилась. Мотылёк, напротив, не испугался, так как клинок просвистел весьма далеко от него. Досталось ковшу, стоявшему на столе. Шпага рассекла его надвое. Повреждён был также и стол. Лиза усмехнулась. Ребекка же, как ни странно, была вполне удовлетворена своим результатом.
– Видишь, трезва!
– Значит, ты изменишь мне с чёртом?
– Нет, я буду ему изменять с тобой. А потом ограблю его до нитки, и мы с тобой поедем в Париж. Ой, ой! Не, не, не! Мне в Париж нельзя. У меня там – муж! Поедем в Мадрид. У меня там двое мужей, но они предпочтут меня не узнать. А если ко мне подошлют убийцу…
– Это всё мне не нравится, – перебила панночка.
– Да не бойся! Я никогда не брошу тебя. Сказала – не брошу, значит – не брошу! Мне с тобой хорошо. Но мне должно быть и плохо. Ты понимаешь, о чём я тебе толкую?
– Мне наплевать! – закричала панночка, – наплевать! Иди хоть к быку!
Ребекка подняла бровки.
– Думаешь, побоюсь? Думаешь, шучу? А я не боюсь ни смерти, ни пекла! Могу пойти даже к ним… ну, к этим, которые с вилами меня звали! Пошли туда?
С этими словами Ребекка встала. Её качнуло. Она швырнула шпагу на лавку.
– Могу без шпаги пойти! Ты идёшь со мной? Или будешь здесь поросячьи кости сосать?
– Угомонись, дура!
– Ну, я одна!
Они вышли вместе. Звёзды качались перед глазами у них, как пьяные, а луна катилась по небу, как колесо телеги. С полдороги Ребекка вернулась за своей скрипкою, да забыла, зачем вернулась. Решила, что, видимо, за иконой. Сняв её со стены, вновь двинулась в путь. Панночка ждала её у колодца. Она кричала в него, громко хохоча над собственным эхом. К полуночи добрели они до людской.
Там поминки всё ещё продолжались, хоть большинство участников разошлось. Микитка, перебирая струны бандуры, тянул тоскливую песню. Обе борзые лежали у его ног и спали. Три бабы плакали, подперев руками пухлые щёки. Слёзы текли и из глаз Явтуха. Дорош, Спирид, утешитель и хлопцы ели. Увидав панночку и Ребекку, вошедших с невероятным шумом, Микитка смолк. Борзые проснулись и убрались под лавку. Евшие замерли, раскрыв рты, набитые всякой всячиной, а у плакавших слёзы тотчас куда-то делись. Первым опомнился утешитель.
– Ах, Боже ж мой, боже ж мой, – пробормотал он и качнул усами. Отдав икону какой-то бабе, панночка и Ребекка сели за стол и начали подкрепляться, так как дорога их истощила. Кто-то ругнулся, но утешитель его заверил, что на всё – божья воля.
– Точно, старик, – сказала Ребекка, наливая горилку себе и панночке, – божья воля – даже на то, чтоб я вышла замуж за чёрта и всех вас тут уничтожила!
– Я возьму тебя в жёны, я! – запротестовал Дорош, к которому ясность разума возвращалась всегда с неслыханной быстротою, – а если чёрт мне в том помешает, то я ему срублю голову своей саблей!
И в подтверждение своих слов казак схватил кочергу, так как его сабля осталась дома. Ребекка дерзко расхохоталась.
– Старый дурак! Чёрт тебя мизинцем раздавит!
– А я его застрелю, – прогудел Дорош, – у меня – ружьё! И два пистолета! Татар стрелял, ляхов стрелял, турок – значит, и в чёрта не промахнусь! По-твоему, чёрт увёртливее татарина?
– Полно, полно, Дорош, – опять занялся ремеслом своим утешитель, – зачем ты Бога гневишь? У тебя есть жинка. На кой вторая тебе нужна? Ты уж весь седой!
Дорош не нашёлся сразу, что возразить, но на всякий случай заткнул кочергу за пояс и опять начал есть холодец. Тем временем, бабы что-то наперебой говорили панночке, отбирая у неё штоф, а она вопила:
– Не сметь! Я – одна, одна у сотника дочь, и всё здесь – моё!
– И моё, моё! – вопила Ребекка, – я – жена чёрта!
Отчаявшись успокоить панночку, бабы выгнали хлопцев, чтоб не случилось греха. Микитку оставили, так как знали, что он – дурак во всём, кроме музыки и собак. Утешитель также вскоре покинул трапезную, напомнив всем напоследок, что на всё – божья воля. К моменту его ухода панночка возлежала на середине стола, сложив руки, и говорила, что умерла она, а вовсе и не Маришка, и чтоб ей дали свечу. Остальные пили, слушая жаркий спор Ребекки с Дорошем. Дорош твердил, что у чёрта жён быть не может, жидовка брешет. Ребекка же, стуча по столу кулаком, орала, что вот когда у его, Дороша, жены родится дитё с рогами, станет понятно, кто из них прав. Этот спор был прерван попом, внезапно явившимся. Увидав его, Ребекка поспешно вынула кочергу из-за кушака у Дороша. Однако, поп был настроен миролюбиво. Лишь обругав Ребекку матерной бранью, он выпил штоф, благословил панночку, взял у бабы горшок с галушками и убрался. Тотчас после его ухода заговорил Явтух. Он сказал:
– Может быть жена и у чёрта. Но на жидовке чёрт не женится никогда. Разве он дурак – губить свою душу!
– А ты когда-нибудь видел чёрта, дядька Явтух? – спросила одна из баб, самая молоденькая. Явтух отвечал, пригладив усы:
– Как не видеть, видел! Самый обыкновенный казак. Вот только глаза – чёрные-пречёрные, да нос длинный. Ещё длиннее, чем у этой жидовки!
– То был не чёрт, – объявил Дорош, зачем-то всем подмигнув с ухмылкою. Явтух даже и не взглянул на него.
– Я поставлю хату свою на то, что это был чёрт, притом из первейших! Мы тогда, помню, рубились с турками на Днестре. И однажды ночью…
– Чёрт это был! – завизжала панночка, видимо, уж не в первый и не в десятый раз начавшая слушать это повествование, – что сидите вы за столом? Несите меня на кладбище!
– А ещё я видел русалок, – не унимался Явтух, – Вот если чёрт может в жёны кого-то взять, так только русалку. Русалка ведь из реки за чёртом не уследит, если чёрт захочет пойти по девкам! Скажет русалке: пойду я, дескать, людей мутить, тёмные дела делать, а сам – с какой-нибудь девкой, на сеновал! А русалка, бедная, разве что с водяным поганым путаться может.
– Ну, это ты, брат, загнул, – опять предпринял попытку вывести из себя Явтуха Дорош, – русалка не будет путаться с водяным! И черти не женятся на русалках.
Пили ещё. Бабы вскоре отправились по домам. Ушёл и Микитка с парой своих друзей. Бандуру оставил. Матерно побранившись ещё с Ребеккой, три казака уснули: двое на лавке, один – под ней. Очень захотелось спать и Ребекке.
– Вставай, мужик! – крикнула она и пощекотала пятку живой покойнице. Та немедленно приняла сидячее положение. Повертев растрёпанной головой, протёрла глаза. Зевнула. Потом сказала:
– Женись на мне!
– Тю, сдурела! Кто ж обвенчает нас, интересно?
– Да любой поп за пару червонцев! Я казаком наряжусь, назовусь Микиткой, и все дела!
– Почему ж Микиткой?
– А потому, что нравится он тебе!
Ребекка смолчала. Панночка, побелев, соскочила на пол. Взгляд её был таков, что рука Ребекки вновь дёрнулась к кочерге. Но, по счастью, панночка соскочила чересчур резво. Её качнуло. Она взялась за печной ухват, стоявший у стенки. Он повалился. Панночка повалилась следом. Ребекка бросилась поднимать её, исходящую диким рёвом и истекающую слюной, да не тут-то было! Панночка во хмелю была тяжела, сильна и капризна. Пришлось Ребекке раздеться, чтоб уберечь от её ногтей платье и бельё. Однако, при виде голой подруги у Лизы сил прибавилось втрое. Ребекка стала бить её по щекам, чтоб вырваться. Чудом вырвалась. Открыв дверь, вся в кровоточащих царапинах побежала.
Северный ветер затянул небо тучами. Темнота стояла непроницаемая. Ребекка бежала, выставив вперёд руки, чтоб не разбить лицо обо что-нибудь. Минуя колодец, она наткнулась на человека. Вскрикнула. Тот, на кого она налетела, схватил её, и, почувствовав, что она совершенно голая, задрожал.
– Ты кто? – спросил он голосом Микитки.
– Да это я! Я, Ребекка! Что ты здесь делаешь?
– Ничего, гуляю. А ты?
– Спасаюсь от панночки! Она стала одежду с меня сдирать, да всю исцарапала! Видишь кровь?
Две собаки жадно облизывали Ребекку. Ей было холодно. Прижимаясь к Микитке изо всех сил, она вдруг почувствовала, что он – далеко не такой дурак, каким все его считали. От него пахло псиной, но этот запах Ребекке не был противен.
– Где мы, Микитка?
– Возле колодца.
– А ты проводишь меня до хаты?
– Да, провожу.
Ветер шумел так, что им приходилось почти кричать, чтоб слышать друг друга. Внезапно мглу распорола молния. У Ребекки вырвался крик. Микитка ещё сильнее обнял её. Ни она, ни он не заметили подходившей панночки. А она увидела их. Но у неё не было уверенности, что это – они, и она, застыв, стала слушать. Через мгновение вся земля затряслась от удара грома.
– Пошли, Микитка, пошли, – стонала Ребекка, – вот-вот польёт!
– А панночка дома?
– Вряд ли! Но если дома – уйдёшь. Если нет – останешься. Ой, какой ты хороший!
Тут хлынул дождь – клокочущий, ледяной, и панночка дальше уже не слушала. Заломив дрогнувшие руки, она помчалась к Днепру. Дождь остервенело хлестал её по спине. Гром казался рыком ужасного великана, который гнался за ней и уже тянул свою руку – схватить бежавшую и вернуть туда, где её так подло, так дьявольски предавали, чтоб она плакала и просила выколоть ей глаза и залить свинцом её уши. Она решила броситься в Днепр, как Настя. Для этого нужно было пробежать всего полторы версты до крутого берега, под которым водоворотил омут. В рубашке и сарафане, с уставшими от борьбы с глубокой и цепкой грязью ногами, оттуда выплыть немыслимо. Главное – добежать, ни о чём не думая, преградив дорогу проблескам разума и крупицам сомнений. Так просто всё – добежать и прыгнуть! Но оказалось непросто.
Выбежав за околицу, она сразу сбилась с дороги, так как дороги-то и не стало. Грязь и на ней, и возле неё засасывала почти по колено. Дождь лил такой, что даже при вспышках молний было бессмысленно озираться по сторонам. Панночка пошла наугад, ища уклон к берегу. Долго шла. Наконец, она поняла, что не приближается к цели. Остановилась. Её трясло, как Маришку три дня назад.
– Помогите! – моляще вырвалось из её груди, – пожалуйста, помогите!
Над головой полыхнула молния, и вблизи наметились очертания церкви. Колени панночки подогнулись. Она упала на землю и зарыдала. Господи! Час, а может быть, и все два часа она прометалась около кладбища, и на это ушли все силы! Ей не дойти, никогда уже не дойти до крутого берега! Она проклята! Текли слёзы. Текла вода. И кто-то стоял поблизости. Но несчастная дочь несчастного сотника ничего уж не чувствовала, не видела и не слышала.
А очнулась она при сказочном свете луны и звёзд. Очнулась мгновенно и с такой лёгкостью во всём теле, какой ещё не испытывала ни разу. Рассудок также был ясен, как никогда. Рванувшись из ледяной, загустевшей грязи, панночка встала на ноги. Перед ней блестели капельками воды на листьях и лепестках широкие пойменные луга. За ними сливался с Млечным путём не принявший её Днепр. Слева угрюмо высилась церковь. Справа мерцали среди кустов и берёз кресты. За спиной спал хутор с двумя ветряными мельницами. Над всем нависала необычайная тишина. Такую глубокую тишину называют мёртвой. Но эта точно была живая. Она смотрела на панночку, как синица, севшая на окно. А панночка упивалась её очами, полными тайны, и опасалась её спугнуть, потому что знала: она уже не вернётся до самой смерти. А если за смертью будет не рай, а ад, не вернётся вовсе. Но голос, вдруг прозвучавший за спиной панночки, не спугнул эту тишину – такой он был ласковый и приятный.
– Моя красавица! Я могу сделать всё, о чём ты попросишь.
– Сделай из меня ведьму, – сказала панночка, повернувшись лицом к тому, кто с нею заговорил.
Глава четырнадцатая
В хутор панночка вошла затемно. У колодца она разделась, и, вымывшись хорошенько, пошлёпала домой голая, благо что никто в хуторе после ночных поминок ещё даже и не думал вставать. Спала и Ребекка, свернувшись под одеялом. Из-под кровати виднелась рукоять шпаги. Микитки не было. Но им пахло. Панночка усмехнулась и улеглась к Ребекке. Та обняла её, что-то нежно пробормотав спросонок.
Встали они к обеду. Тут только панночка обратила внимание на припухшие губки своей подруги, но ничего по этому поводу не сказала. Они поели, болтая о всякой всячине, и взялись за скрипки. Панночка удивительно хорошо отыграла гаммы и попросила дать ей какую-нибудь мелодию.
– А давай разучим Венгерский танец, – предложила Ребекка, и, вскинув скрипку, сыграла быстрый мотивчик. Панночка согласилась. И так они занимались, пока не принесли ужин. Под конец трапезы пришла прачка, чтобы забрать бельё Лизы и Ребекки. При виде Лизиной юбки, рубашки и безрукавки, покрытых грязью, она вскричала:
– Тю, панночка! Ты в канаве, что ль, ночевала?
– А ты – на псарне, с Микиткой? – не удержалась панночка, – псиной прёт за версту!
На лице Ребекки не дрогнул ни один мускул. Баба ушла, обнюхивая себя. Когда дверь за нею закрылась, панночка тихо-тихо спросила:
– Скажи, Ребекка, зачем я тебе нужна?
В раскосых глазах Ребекки, которая, закусив губу, обмакивала вареник в миску с густой сметаною, промелькнуло нечто вроде досады. Вопрос, казалось, врасплох её не застал.
– Я тебя люблю, – сказала она.
– И что, сильно любишь?
– Да, очень сильно.
– А ты кого-нибудь любишь больше меня?
– Никого. Клянусь.
Панночка кивнула.
– Я тоже сильно тебя люблю, несмотря на то, что ты – лопоухая, длинноносая и над всеми всегда смеёшься. Я никогда не буду тебя обманывать.
– Хорошо.
– Но я никогда не унижусь перед тобою!
– Да и не надо.
Они доели вареники и взялись за арбуз, который им привезли в телеге, поскольку он был величиною с ядро Царь-Пушки. С каждым куском Ребекка делалась всё мрачнее, но продолжала есть, сплёвывая семечки на пол.
– А если женщина любит сразу другую женщину и мужчину – кто из них ей милее? – опять пристала к ней панночка.
– Этого быть не может.
– А если так вот и есть?
– Тогда, значит, женщина просто делает вид, что любит этого мужика. Он, видать, богатый.
– А если он не богатый?
– Не знаю, панночка. Ты спроси об этом другую бабу. Я мужиков не люблю совсем – за то, что они меня слишком любят. И женщин я не люблю – за то, что они меня ненавидят. Я люблю только смерть – за то, что она сильнее всего того, что я ненавижу. Но смерть бежит от меня.
– Так значит, я – смерть, раз ты меня любишь? Или ты врёшь?
Ребекка смолчала, швырнув на стол арбузную корку и утерев полотенцем губы.
– А если он…
– Отвяжись, – сказала Ребекка, и, отстучав по столу ногтями какой-то марш, закурила трубку. Было уже темно.
– Ребекка, я пошла спать, – объявила панночка, поднимаясь из-за стола, – прошу меня не будить ни ночью, ни утром. Я не спала всю прошлую ночь.
– Хорошо, я лягу отдельно.
Ребекке было слышно сквозь дверь, как панночка раздевается и ложится, громко зевая. Сама Ребекка долго ещё сидела, глядя в окно. Но когда из спальни донёсся панночкин храп, она поднялась, подошла к печи, вытряхнула трубку и тихо вышла из хаты, плотно прикрыв за собою дверь.
Микитка уж ждал её за воротами. Они сладко поцеловались. Ночь была светлая, очень тёплая. Хутор спал.
– К тебе не пойдём, – шепнула Ребекка, – панночка чует, что я вся псиной пропахла! За ужином извела.
– Она догадалась? – перепугался Микитка.
– Да нет, ей запах не люб. Пошли в овраг, что ли!
Собаки выли по всему хутору, как безумные. Из степи откликались волки.
– А где твои? – спросила Ребекка, когда шли мимо конюшни.
– Да я их запер.
Они спустились в овраг, скрытый от луны раскидистой кроной дуба, который рос на его краю. Это был тот самый овраг, в котором Грицко писал портрет Насти. Ребекка знала об этом. Знал и Микитка. Однако, им пришло это в голову лишь тогда, когда уж стояли возле ручья. Ни она, ни он не выразили неловкости, но обоим стало понятно, что от неё теперь никуда не деться, даже и в другом месте. Микитка снял свою свитку и расстелил её на земле. Ребекка присела и погрузила в ручей босые смуглые ноги. Ей становилось с каждой минутою всё тоскливее. Но Микитка обнял её, и она ему уступила – не от большого желания, а в надежде хоть на мгновение ускользнуть от этой тоски, вонзавшей в неё свои крысиные зубы и днём и ночью, и наяву и во сне.
Луна среди редких облаков светила всё ярче. Ручей журчал всё желаннее. Черпая ледяную воду горстями и поднося их к многострадальным своим губам, Ребекка думала о Микитке с огромной жалостью. Он, бесспорно, любит её – так любит, как никогда никто её не любил. Взять его с собой, чтобы потом бросить, когда она и сама ему надоест? Это может кончиться плохо. Да и обузой он будет ей. Нет, они не созданы друг для друга. Но как ему об этом сказать?
Микитка уже оделся. Сидя на корточках, он смотрел на что-то около дуба. С большой тревогой смотрел.
– Что там? – спросила Ребекка, завязывая тесёмки юбки.
– Собака.
Он прошептал это слово.
– Твоя?
– Да нет, не моя. И не хуторская. Чужая.
Микитка говорил тихо, сдавленно, и его тревога передавалась Ребекке. Она всмотрелась. Около дуба, точно, была собака. Она глядела на них, сверкая глазами.
– Она, по-моему, рыжая, – прошептала Ребекка.
– Рыжая. Ух, как смотрит!
Ребекка и не заметила, как Микитка вынул из ручья камень и запустил им в собаку. Раздался визг, и собака с шорохом лопухов исчезла.
– Зачем ты так?
– Не люблю, когда чужая собака приходит в хутор. Это – к несчастью.
Они уселись на свитку. Ребекка стала гладить вихры Микитки и целовать его. Он вздыхал.
– Не грусти, Микитка! Мне с тобой хорошо.
– Но ведь ты не выйдешь за меня замуж?
– Конечно, нет. Тебя проклянут.
– Пускай проклинают!
Ребекке очень хотелось, чтоб пошёл дождь. Как назло, на небе к этой минуте не было даже лёгкого облачка. В глубине степей кричала ночная птица. Страшно кричала.
– Я знаю, что ты уйдёшь, – произнёс Микитка. Ответа не было.
– Ты уйдёшь?
– Наверное. Не собака, а я приношу несчастья. Видишь, сколько смертей!
Микитка заплакал. Ребекка стала слизывать с его щёк горячие слёзы. Он приласкался к ней, и она опять ему отдалась.
Когда шли назад в рассветном тумане, собака снова на них смотрела, высунув морду из-за конюшни. Микитка не обратил на неё внимания. Он шагал с опущенной головою. Но у Ребекки от взгляда зелёных собачьих глаз сжалось сердце. Она прошла с Микиткой до псарни. Ещё раз поцеловав его, побрела домой. Заря расплескалась до середины неба. Такой зари Ребекка ещё ни разу не видела. Днепр, казалось, горел.
Панночка уже не спала. Сидя за столом, она пила молоко из глиняного кувшина. Глаз её был подбит.
– Кто тебя ударил, душа моя? – изумилась Ребекка, садясь напротив неё.
– Спросонок об угол стукнулась в темноте. А ты где была?
– На реке. Купалась.
Сонное лицо панночки передёрнулось. Она встала и заходила по горнице, иногда мотая головой так, что рыжие волосы подымали ветер. На ней был длинный, перепоясанный шамаханский халат с кистями. Ребекка молча ждала.
– Ты должна уйти, – объявила панночка, замедляя шаг.
– Хорошо.
Панночка застыла, уставившись на Ребекку.
– Что хорошо?
– Уйду.
– Так значит, уйдёшь?
– Конечно, уйду, раз ты меня гонишь.
– Сука, – проговорила панночка, и, шагнув к столу, взяла нож. Ребекка вскочила. Панночка двинулась на неё.
– Не надо этого делать, – тихо, но убедительно попросила Ребекка, – ты пожалеешь.
– А вот и не пожалею!
– Ну, тогда режь, – сказала Ребекка, одним движением разодрав на себе шёлковую блузку. При виде её упругих, смуглых грудей ревнивица затряслась. Нож выскользнул у неё из пальцев и громко стукнулся рукояткой в пол. Сделав шаг назад, к лавке, она легла на неё, закрыла лицо руками и зарыдала в голос.
Быстро переодевшись, Ребекка начала собираться. У неё было мало вещей, однако они все перемешались с вещами панночек, и поэтому сборы заняли час. Панночка успела за это время залить всю хату слезами, перебить всю фарфоровую посуду, не поленившись вынуть её со дна сундука, и красочно расписать Ребекке ужасы ада, который ждёт её после смерти, если она предаст человека, который так глубоко её любит и всё готов ей простить. Ребекка не слушала. На губах у панночки была пена. Её мольбы сменялись упрёками, те – угрозами, а последние – грязной площадной бранью. Потом опять шли мольбы – с падением на колени, попытками целовать то руки, то ноги подлой изменщицы и битьём лбом об пол. Всё это сопровождалось клятвами утопиться, прежде спалив весь хутор с церковью и конюшней.
– Дело твоё, – был ответ Ребекки. Тогда несчастная отняла у неё мешок и стала расшвыривать из него собранные вещи по углам хаты. Ребекка стала по новой их собирать. За нею тянулся кровавый след, потому что пол был усеян фарфоровыми осколками. Проколола ноги и панночка, преследовавшая её по пятам и иногда бившая чем попало. Вопреки всему этому мешок был ещё раз уложен. Крепко его держа, Ребекка взяла лежавшую возле лавки шпагу.
– Положи шпагу! – крикнула панночка – да так крикнула, как ещё, пожалуй, и не кричала, – это уж точно не твоя вещь!
– Она мне нужна, – сказала Ребекка. Панночка больше не возражала. Следя за тем, как Ребекка, пристегнув шпагу к поясу, надевает старые башмаки на кровоточащие ноги, она спросила:
– Так, значит, всё?
– Всё.
– Куда ж ты пойдёшь?
– Не знаю.
– А кто вчера говорил, что любит меня больше всех на свете?
– Я говорила.
– Так как же это всё понимать?
– Понимай, как знаешь.
– А если я велю засечь тебя до смерти?
– Я умру.
– Но ведь тебе будет ужасно больно!
– Да, это точно.
– Сука проклятая! – прошептала панночка. Подскочив к Ребекке, она влепила ей три пощёчины и стремительно убежала, оставив дверь нараспашку. Ребекке было понятно, что нельзя медлить. Но на столе лежали оладьи. Потекли слюнки. Ребекка съела четыре штуки, выпила молока, повесила на плечо мешок и вышла из хаты.
Солнце уже стояло над дубом, который рос за конюшней. Ласково сиял Днепр. Хлюпая кровью, наполнившей башмаки, Ребекка мимо ветряных мельниц направилась к концу хутора, примыкавшему к склону большой горы. Её огибала далеко справа киевская дорога.
Крылья у мельниц двигались, потому что дул свежий ветер. Впервые за много дней у Ребекки было хорошее настроение. Ведь она сильнее всего на свете любила длительные скитания, и теперь вот ей предстояло шагать до края Европы, до Лиссабона, чтоб купить место на корабле и плыть в Новый Свет. Ребекка давно уж хотела туда отправиться, так как слышала, что там можно жить и жидам. Ребекка не помнила своей матери, но отец рассказывал, как она, умирая в Киеве от жестокого избиения за еврейский нос, сказала ему: « Если у Ребекки такой же вырастет – отрави её, Шмойла! Так будет лучше.» Нос у Ребекки вырос весьма немаленький, но её защитницею была красота, унаследованная по отцовской линии. Длина носа ей не вредила, поскольку он имел аристократичную форму и наводил на мысль об испанской знатности. Но Ребекка, зная о матери, ненавидела красоту свою ещё больше, чем этот нос, и не защищалась ею, а наносила удары, подчас смертельные. Она часто сравнивала себя с собакой, которую отняла однажды у живодёров, когда с неё уже начали сдирать шкуру. Эта собака жила потом у Ребекки месяц, но не смогла её полюбить. Да, даже её. Ребекка не обижалась. Она вполне понимала это несчастное существо.
– А ну-ка, стой! Стой, жидовка! – вдруг раздалось позади. Ребекка, уже поднимавшаяся по склону, остановилась и повернулась. К ней приближались два казака, Дорош и Явтух. В руках у них были палки.
