Czytaj książkę: «Медосбор», strona 4

Через пять дней во Фразию отправляется караван, с ними едет Птар, тот карлик, сын кожевенника, с которым ты дружил в детстве. Он всё так же весел и почти не изменился, только окреп и возмужал. Он помнит тебя и тоже хочет тебе помочь. Я понимаю, что моя отчаянная попытка спасти тебя может выглядеть смешной и обречённой на провал, но я верю, что всё получится. Я попросила Птара помочь, и он обязался доставить тебе это письмо лично в руки, ты должен бежать, милый брат, не бойся их, я знаю теперь много такого, что сокрушит их секту навсегда!

С надеждой и любовью, твоя Яан.

Как мы видим, попытка разбить ненавистную секту не удалась, причина нам неизвестна, кроме той, что письмо, по всей вероятности не было доставлено. Не знаем мы и о загадочных рукописях, о которых вспоминает молодая Яан, даже если она и возвратила их потом в библиотеку, Одайя была разорена давным-давно, а библиотека была уничтожена пожаром во время мора, превратившего потом за несколько лет эту процветающую страну в проклятые безжизненные пустоши.

Ещё на островах северного архипелага была распространена секта Заметивших. Фарех, по мнению учителей этой секты, покинул мир вместе со всем пантеоном местных богов. Осталось пустое бесплодное небо, бесплодная земля, бесплодные мысли и дни. Конец Света, гласило учение Заметивших, наступил сразу же после того, как Фарех и компания оставили этот мир. Теперь все жили после – после Конца Света, после Страшного Суда, после Рая и Ада, в мире, оставшимся после Бога. Но люди особо не удручались по этому поводу, поскольку просто не замечали этого.

И только они, Заметившие, знают об этом. И только они, Заметившие, могут молиться за возвращение Фареха, потому что только они, Заметившие, заметили, что Фареха-то и нет… Заметившие проводили в молитвах большую часть времени. Осев на пустынных островах, они вели нелёгкую и суровую жизнь, питаясь скудной растительностью со склонов побережья и выращивая коз и овец, которые обеспечивали их молоком и одеждой. Острова северного архипелага – местность довольно неприветливая и там редко появлялись путешественники, но всякого нечастого встречного Заметившие упорно старались наставить на путь истинный. Однако это у них почти никогда не получалось, ибо своим непомерно бушующим доморощенным энтузиазмом они отпугивали всех и каждого. Кроме этого энтузиазма у них больше ничего не было и они сами не имели ни малейшего понятия о том, как теперь быть, после того, как они заметили. В их стремлении к тому, чтобы втянуть в секту как можно больше людей угадывалась элементарная беспомощность, мол, одна голова – хорошо, а две – лучше. Но ничего нового не придумывалось, потому были только отчаянные молитвы, отчаянные проповеди и не менее отчаянный секс с подопечными козами да овцами. Кстати, именно благодаря своим сексуальным привычкам секта и была известна на материке, всё остальное как-то меркло и теряло значимость в устах жителей материка. Часто в столице на рынке можно было услышать ехидное: "Заметившие? Как же, как же! Это те, что заметили, что жить можно не только с женщиной?".

Так что к секте относились несерьёзно, не принимая постулатов островитян с каким-либо вниманием и не интересуясь в их отношении больше ничем, кроме пикантных подробностей сожительства Заметивших с домашними животными. И именно поэтому, видимо, мало кто знал о существовании одного любопытного человека по имени Селевизар, бывшего Заметившего, который пропал с островов чуть ли не в первый год основания секты. До того, как попасть на острова, Селевизар был каллиграфом при дворе короля Хассина, на северо-востоке от Фразии. Селевизар был образованным и кроме каллиграфии был сведущ во многих областях знания – от кораблестроения по знахарство. Каждый переписываемый том Селевизар запоминал наизусть, помимо своей воли, стоило ему прочесть какую-нибудь книгу хоть раз, она уже навсегда оставалась в его памяти. Путешествуя с вестунами по материку, Селевизар исследовал библиотеки и просиживал неделями в книжных лавках, впитывая новые знания, чтобы затем вернуться на двор Хассина и записать всё увиденное. Хассин боготворил Селевизара, часто просил у него совета. Зависимость Хассина Чернорукого от таких советов не могла быть не замечена при дворе, и вскоре Селевизар нажил себе много врагов и завистников.

К чести Селевизара, следует заметить, что за его советами не скрывалось желание неявно властвовать, он не осознавал себя эдаким серым кардиналом, поэтому для него оказалось совсем неожиданным изгнание из королевства Хассина, которое стало возможным после того, как заговорщики сфальсифицировали якобы не отправленные ещё Селевизаром письма неизвестному адресату, в которых он поносил Хассина Чернорукого, на чём свет стоит. Когда королю был представлен сей фальсификат, гордость монарха взяла верх над рассудком, и он распорядился изгнать каллиграфа, не разрешив брать с собой даже одежды и оружия. Будь король порасторопнее, он наверняка заподозрил бы неладное, потому что такой мудрый человек, как Селевизар не стал бы называть короля "засраным гуанским байструком" или "гнойной седалищной язвой", он придумал бы эпитеты посильнее и пообиднее. Но Хассин не был силён ни в психологии, ни в стилистке, а гордость возобладала и Селевизар был выброшен из города, в одних кальсонах, босой, после того, как стража устроила ему порядочную взбучку…

День 3.

Неизвестно, что происходило с каллиграфом в последующие несколько лет, но однажды он появился невдалеке от северного архипелага, где его заметили сектанты. Выглядел он ужасно, длинные грязные волосы торчали во все стороны, как пакля, а в огромной спутанной бороде серели два осиных гнезда. Он был обнажён, тело его было густо покрыто шерстью и грязью, а возле зада неустанно роились мухи. Когда сектанты увидели его, он стоял на лесной опушке, не шевелясь. Они попытались заговорить с ним, но он не обращал на их слова внимания, лишь, когда ему подожгли бороду, он как-то растерянно улыбнулся, не предпринимая никаких попыток, чтобы погасить её. Заметившие оставили его, но на следующий день, собирая хворост, снова набрели на нашего каллиграфа в том же самом месте – с дотлевающей бородой, изжаленного осами, а на устах его была всё та же растерянная улыбка. Тогда решено было взять его на острова. После того, как Селевизар был вымыт и побрит, кто-то из Заметивших узнал в нём королевского каллиграфа, и когда его назвали по имени, он будто проснулся. Его взгляд прояснился, улыбка исчезла с лица, он с испугом оглянулся вокруг, будто бы только что очутился здесь. Стыдливо прикрывшись, он попросил одежду, и это были его первые за несколько лет слова…

Селевизар поселился с Заметившими и проводил много времени, слушая проповеди и молясь. Убеждения сектантов интересовали его, но всё больше он думал о чём-то своём. Он много помогал по хозяйству, работал как вол, а работы было достаточно, потому что это были первые месяцы обустройства Заметивших на островах – строились лачуги, загоны для скота, в лесах собирались грибы и семена злаков на зиму, нужно было плести сети для рыболовства и выдалбливать из твёрдого креса лодки.

Однажды Селевизар отправился искать ягоды вглубь материка и, набрав полную корзину, решил сократить свой путь назад, пойдя через ущелье, прорывающееся к морю по ту сторону растянувшихся вдоль всего побережья гор. Когда он подходил к подножию холма, за которым виднелся провал ущелья, уже смеркалось. На горизонте остывало небо, постепенно сливаясь с зубчатыми вершинами гор. Лес затих, только изредка вскрикивала вдалеке чами-чами, ночная горная птица с лицом человеческого новорожденного, о которой рассказывали, что она кричит только в том месте, где кто-нибудь погиб. Шум моря, доносящийся из-за холмов, почти неслышный днём, теперь усилился, в нём терялись те редкие тихие звуки, которыми живёт ночная природа. На небе появлялись звёзды, ещё неясные и мерцающие. Каллиграф осторожно ступал по камням, медленно переставляя ноги, чтобы не подвернуть лодыжку в какой-нибудь расселине. Он уже жалел, что выбрал эту дорогу, куда безопаснее было бы идти по равнине, пусть это и лишние несколько часов ходьбы. Перед входом в ущелье на его пути оказалось довольно высокое гранитное возвышение, которое никак нельзя было обойти, потому что с обеих сторон оно было окружено скалами. Он уже преодолел это возвышение и начал спускаться к ущелью, как вдруг земля ушла из-под ног и он полетел куда-то вниз, в кромешную тьму. Затем, ударившись обо что-то твёрдое, и прежде, чем потерять сознание, он услышал хруст собственных костей…

Он очнулся утром. Первое, что он почувствовал, это холод, ужасный холод. Второе – резкая боль в ногах, пронзившая его, когда он попытался пошевелиться. Сжав зубы, Селевизар стал озираться. Вокруг было темно, только высоко-высоко вверху светился пролом, в который он и провалился вечером накануне. Постепенно его глаза привыкли к темноте и он отметил, что лежит на куче костей и мусора, состоящего из земли и мелких веток, смытых с поверхности дождями. Именно благодаря этому мусору он и не погиб, упав с такой большой высоты. Кости принадлежали в основном мелким животным, но у края кучи он разглядел и скалящийся человеческий череп. Превозмогая боль, каллиграф осмотрел ноги. Левая была сломана, и не нужно было много времени, чтобы это заметить – голень была наискось распорота белой острой костью. К счастью, кровотечение приутихло, пока он был без сознания. Правая нога изрядно распухла и посинела, но, ощупав её, Селевизар не нашёл переломов, что ж, уже это было неплохо. Он огляделся по сторонам, в полумраке ему удалось разглядеть, что пещера, в которую он попал, представляет собой огромный сводчатый зал, то тут то там громоздились валуны, а в стенах и на дне пещеры чернели глубокие расселины, ведущие, по-видимому, куда-то вниз…

Знания, почерпнутые Селевизаром из книг, несказанно помогли ему. Во-первых, он отлично знал медицину и потому для него не было секретом, как наставить поломанную кость и утихомирить норовистую гангрену, во-вторых, мхи и грибы, растущие в пещерах таили в себе много целебных свойств – белый мох ал, например, прекрасно заживлял раны, а напоминающий вываленную на пол рассыпчатую кашу гриб баши помимо ценных питательных свойств, обладал способностью унять любую боль. Было ещё и в-третьих, и в-четвёртых, и в-пятых… Поверь нам, уважаемый читатель, начитанность не всегда вредит, а порой даже приносит пользу. Первые две недели Селевизар провёл в опеке над своими ранами, он ползал вдоль стен, собирая мхи и грибы, он заглядывал в глубокие, уходящие далеко вниз расселины, он слизывал воду со стен пещеры. Он потихоньку приходил в себя, целебные мхи делали своё дело, и к концу второй недели каллиграф мог уже уверенно сказать, что чами-чами не вскрикнет над его головой, впрочем, уверенность эта несколько приутихала, когда он подумывал о выходе на поверхность. Глаза его уже настолько привыкли к царящему в пещере мраку, что он мог видеть даже в самых далёких от пролома уголках пещеры. А то, что он видел там, ему не нравилось, потому что не было никакой возможности вскарабкаться вверх – стены были гладкими, а те немногочисленные выступы и неровности, которые ему удалось разглядеть, были настолько никчемны, что их стоило брать во внимание. Единственным шансом на спасение могли оказаться расселины, ведущие вниз, из них под вечер дуло, холодный тихий ветерок, из-за чего Селевизару казалось, что вся пещера начинает шептать. Этот ветерок означал, что где-то там внизу может оказаться какой-нибудь выход… А может и не оказаться.

За четыре недели каллиграф поправился. Он всё ещё был слаб, но уже мог ходить, пока ещё хромая и держась за стены пещеры. Весь мох, все грибы и лишайники, а также вонючие останки косули, угодившей в ту самую ловушку, что и он, всё было старательно пережёвано и съедено. Необходимо было что-то делать. Обследовав расселины, он нашёл самую широкую из них, на высоте шести локтей над дном пещеры. Вооружившись длинной костью, Селевизар. тяжело вздохнул и полез вперёд. Поначалу расселина была узкой и ему приходилось ползти на животе, иногда он застревал, это были худшие моменты, потому что его охватывала истерика, а в таком положении истерика может только навредить. И она действительно не приводила ни к чему хорошему, он только ободрал кожу на локтях и коленях и наставил шишек на голове. Успокоившись, он протискивался дальше и вскоре расселина стала достаточно широкой, чтобы идти, пригибаясь. Продвигаясь так вперёд в абсолютной темноте, шаг за шагом он больше всего опасался упасть в невидимый каменный колодец или попасть в тупик. Скорее, этого второго он боялся больше. Когда он представлял дорогу назад со всеми её узкими проходами, его передёргивало. Вперёд и только вперёд.

Потолок стал выше – Селевизар мог наконец-то расправить плечи и выпрямится во весь рост, а ещё через несколько километров стало светло. Сначала он подумал, что это галлюцинация, его ведь непрерывно преследовали всякие звуки и образы, но вскоре он понял, что свет, который он видит, не плод его измученного воображения, а реальность – на стенах непослушной мочалкой разрастался светящийся мох. Селевизару никогда не приходилось видеть такой мох в натуральных условиях. В королевском дворце популярны были лампы из светящегося мха, представляющие собой хрустальные сосуды, наполненные высушенным и смолотым в порошок светящимся мхом. Такие лампы давали мягкий зеленоватый свет, а их преимуществом, в отличие от масляных ламп была долговечность – мох сохранял свои чудесные качества на протяжении многих лет.

Для отвыкших от света глаз каллиграфа даже такой слабый свет был достаточным. Он шёл вперёд, теперь уже смело, с беспокойством отмечая, что ход постоянно вёл вниз, это был едва уловимый уклон, но всё же ему это не нравилось. Он по-прежнему чувствовал движение воздуха снизу, иногда это был еле ощутимый поток, а иногда – свистящий ветер, порывы которого растрёпывали его волосы. Иногда, а может ему это только казалось, этот воздух пах морем и лесом. Тогда он ускорял шаг, забывая на время о том, что сходит всё глубже и глубже под землю.

Кроме светящегося мха, на стенах пещеры можно было найти много другой растительности, в том числе и склизкий вонючий бесцветный гриб хал, величиной с конскую голову. Его Селевизар тоже увидел наяву впервые и впервые также засомневался в своей компетентности относительно царства грибов. Когда-то давно, в библиотеке одного из фразийских монастырей ему довелось прочесть объёмный труд о грибах – хал автор монографии относил к грибам. Но каллиграф теперь считал иначе. Это было что угодно, но не гриб. Когда он устраивался поспать, рядом не было ни одного хала, но когда он просыпался, то обнаруживал вокруг себя с десяток этих странных созданий, казалось, что они сползались к нему со всей пещеры. Внимательно разглядывая студенистое тело хала, Селевизар мог поклясться, что видит внутри прозрачные пульсирующие органы. И ещё это жуткое чувство, когда явственно ощущаешь, что за тобой наблюдают – он не мог избавиться от этого чувства, когда поблизости были халы. Насколько каллиграф себя помнил, в присутствии сыроежек и подосиновиков, он чувствовал себя менее скованно. Жили в пещере и такие штуковины, о существовании которых он и не подозревал, например огромные водянистые жуки, напоминающие тараканов. Они ползали очень медленно и при этом издавали булькающие звуки – так как если бы кто-то катил по дну пещеры наполненный водой рыбий пузырь. Селевизар попробовал такого жука на вкус – оказалось весьма сносно, только отдавало горечью, а через некоторое время каллиграф почувствовал колоссальный прилив сил, нутро жука оказалось весьма питательным. Лишь раз удалось ему увидеть неизвестную ящерицу, она выбежала у него из-под ног и юркнула на потолок, где он не мог её достать. Ящерица висела вниз головой, и её было отлично видно в зеленоватом свете мхов. Размером с женскую ладошку, она была полупрозрачна, и внутри неё каллиграф видел слабое голубоватое свечение. Застыв, не мигая, животное рассматривало каллиграфа с не меньшим интересом, а затем исчезло, да так внезапно, что он в очередной раз усомнился в том, что только что видел. Были и гигантские слизни без раковин, однажды Селевизар, входя за поворот, подумал, что началось землетрясение, а это они, облепившие пол и потолок и стены сплошным ковром, разом зашевелились, почуяв приближение чужака.

Он уже потерял счёт ночёвкам, ему казалось, что с тех пор, как он упал в злосчастный пролом прошёл год, но, судя по отросшей бороде, прошло месяца два, не больше. Сознание каллиграфа странным образом изменялось, приспосабливаясь к новым условиям, как-то он поймал себя на том, что почти перестал думать, а во время долгих своих маршей не занят ничем другим, а только поисками съестного. Он уже не думал о спасении, как о цели своего путешествия, он просто жил здесь, а чтобы жить дальше, надо было идти вперёд. В пещере уже не раз встречались ему развилки, он, не думая всегда сворачивал влево, вскоре развилки стали попадаться всё чаще, а как-то проснувшись и только начав очередной переход, Селевизар наткнулся на дверь.

Необычайность этой кресовой двери, с резьбой по краю, напоминающей то ли буквы народа иш, славящегося тем, что их книги невозможно разобрать из-за того, что каждую букву пишет новый писец, то ли рисунки красной глиной на жилищах гуанов, была настолько велика, что Селевизар даже не смог по-настоящему удивиться. Несколько мгновений он тупо смотрел на дверь, в то время как в голове его крутился припев старой, как Фарех, песни вестунов, мотива которой не знал ни один из ныне живущих, а слова перевирались столь часто, что лишь эти строки не подлежали сомнению: "если есть двери – в них надо войти, чтобы прорваться на другую сторону, там люди и звери мирно живут, так давай же прорвемся на другую сторону". Машинально он поднял руку и нажал на рукоятку в форме ящерицы с левой стороны от двери – дверь тут же беззвучно распахнулась, открыв взору огромную пещеру с высоким сводом. Ослепленный светом, показавшимся ему нестерпимо ярким после почти полной тьмы его странствий, Селевизар зажмурился. Свет исходил от больших куч светящегося мха, аккуратно уложенных в шахматном порядке, между которым сновали. … Хм, даже Селевизар, со всей своей ученостью, оказался в сильном затруднении, пытаясь определить, что за существа населяли эту странную пещеру. Чем-то они напоминали халов, только большего размера, с пятилетнего ребенка, но если насчет халов можно было сомневаться к их принадлежности к грибам, то тут уж не было никаких сомнений – то, что огромной массой копошилось у стен пещеры – это были не грибы, и даже не животные, поскольку, когда каллиграф внимательно присмотрелся к тому, чем заняты эти странные создания, в глаза ему бросились знаки, которые халы (за неимением лучшего имени назовем их так), непрерывно наносили на стены, и знаки эти, несомненно, являлись буквами какой-то, неизвестной ему, Селевизару, азбуки, и, следовательно, существа были разумны, а умные люди всегда смогут найти общий язык, даже не смотря на то, что говорят на разных наречиях, и используют для письма различные знаки. Так подумал Селевизар и улыбнулся. Он достал грифель, последний кусочек вечного грифеля, который берег до того времени, когда настанет пора явить миру последнюю мудрость умирающего, и, аккуратно ступая, дабы ненароком не наступить на халов, непрерывно снующих повсюду, подошел к участку стены, не столь плотно испещренной непонятными значками, тщательно намусолил свой грифель и, затаив дыхание, принялся выводить знаки, которые должны быть понятны всем разумным существам. Каллиграф нарисовал круг, квадрат, стилизованное изображение человека. После этого он, прикусив губу от напряжения, приступил к изображению хала, понимая, что от того, насколько точным, не карикатурным выйдет рисунок, может зависеть и его судьба, и судьба будущих отношений между людьми и этими странными созданиями. И вот, наконец, он закончил, удовлетворенно вздохнул, и повернулся, с доброжелательной улыбкой на лице, готовый к долгим, сулящим немыслимые трудности, но и столь же невообразимое удовлетворение, объяснениям, взаимным обменом знаниями между ним, не самым худшим представителем человечества, и халами, являющихся, безусловно, древней и очень мудрой расой. И так стоял он, и место улыбки на его лице постепенно заняло выражение недоумения. Халы все так же сновали вокруг, не обращая ровным счетом никакого внимания ни на его чертежи, ни на самого Селевизара. Каллиграф попробовал язык жестов, которым он также владел в совершенстве, но вскоре убедился, что существа эти либо абсолютно слепы, либо же не придают никакого значения наличию в пещере столь странного явления, каким, по мнению Селевизара, он должен был бы для них являться. Дальше – хуже. Перепробовав все возможные способы обратить на себя внимание, Селевизар, отчаявшись, решил попробовать более тесный контакт. Поколебавшись, он шагнул в сторону, перегородив дорогу, халу, спешащему по своим делам, с тревогой ожидая последствий. Добравшись до каллиграфа, хал на мгновение остановился, попробовал взобраться на человека, но, не удержавшись на одежде, шлепнулся на землю. Кое-как приняв первоначальное положение, хал, уже без раздумий, обогнул Селевизара, и, как ни в чем не бывало, отправился дальше. Халы же, следующие за ним, уже не повторяли его попыток покорения этой странной высоты, а, как один, огибали досадную помеху.