Czytaj książkę: «Дневник Анны Франк»

Серия «Литературное наследство»

Перевод Р. Я. Райт-Ковалевой

Предисловие М. Ю. Эдельштейна

© Иллюстрация на обложке, https://www.flickr.com/photos/collection_annefrankhouse/albums

Жила-была девочка

Из книг об Анне Франк можно составить библиотеку. Бесчисленные издания дневника – в разных вариантах, в оригинале и переводах, сокращенные, дополненные, с комментариями, с картинками, без комментариев и картинок. Биографии членов семьи. Предков. Голландцев, спасавших Анну и ее родных. Знакомых, деливших Убежище с семьей Франк. Воспоминания подруг детства и одноклассниц. Мемуары всех, хоть как-то причастных к этой истории. Многодесятилетние поиски доносчика, выдавшего Отто Франка и его домашних, нередко убедительные и аргументированные, хотя до сих пор достоверно неизвестно, а был ли вообще донос.

Несколько лет назад во время поездки в Нидерланды я решил зайти в амстердамский Дом-музей Анны Франк. Выяснилось, что билеты туда всегда раскуплены на два месяца вперед. Мне удалось попасть в музей только потому, что пятая часть билетов поступает в продажу в день посещения: если встать рано утром, есть шанс купить. Один миллион двести тысяч посетителей в год, более три тысячи человек ежедневно – намного больше, чем в иерусалимском мемориале Яд ва-Шем, считающемся главным в мире центром исследований Холокоста.

Конечно, можно говорить о культе, индустрии – и все это будет правдой. Только надо понять, что иначе и быть не могло. Да, на месте Анны могла оказаться другая девочка, хотя бы кто-то из ее подружек с известной коллективной фотографии 1939 года: Санна, погибшая в Аушвице, или Юлтье, удушенная газом в Собиборе. Но то, о чем 60 лет назад написал Илья Эренбург в предисловии к первому и на долгие годы единственному русскому изданию дневника Анны Франк – «За шесть миллионов говорит один голос», – все равно осталось бы неизменным.

И в этом нет никакого сговора или умысла. Просто человеческое сознание устроено так, что ему легче иметь дело не с абстрактными понятиями, а с конкретными образами, не с множествами, а с единицами. Один погибший ребенок вместо сотен тысяч беженцев. Один солдат вместо всех павших на войне. Праведник народов мира – Оскар Шиндлер. Еврейское сопротивление – Мордехай Анелевич или Александр Печерский. Выживший – Эли Визель. Жертва Катастрофы – Анна Франк.

В 1963 году вышел роман Генриха Белля «Глазами клоуна». И там главный герой говорит про свою мать, которая во время войны призывала всех на бой с «пархатыми янки», а после стремительно и безболезненно поменяла образ мыслей: «За это время мать успела сделаться бессменной председательницей Центрального бюро организации “Смягчим расовые противоречия”; она совершает поездки в дом Анны Франк и при случае даже за океан и произносит в американских женских клубах речи о раскаянии немецкой молодежи».

Почти 50 лет спустя, в 2011 году, американский прозаик Натан Ингландер напечатал в журнале New Yorker рассказ «О чем мы говорим, когда мы говорим об Анне Франк». Две очень разные еврейские пары, одна – секулярные американцы, другая – хасиды из Израиля, играют в странную игру: перебирают соседей, знакомых, друзей и пытаются представить, кто их спрячет, если (когда) начнется новый Холокост. Они называют это «игрой в Праведного Нееврея» или «игрой в Анну Франк».

То есть Анна Франк становится символом, точнее, метонимией не только Холокоста, но и буквально всей постхолокостной реальности – фальшивого покаяния одних, передающегося из поколения в поколение невроза других. Все это оказывается сжато до точки, носящей ее имя.

Анна Франк – бренд. Любой новый документ Холокоста неизбежно сравнивается с ее дневником. Любую новость о Холокосте надо привязать к ней, чтобы донести до читателя. Подача неизвестного через привычное – основное правило медиа.

Несколько лет назад во время археологических раскопок на месте лагеря уничтожения Собибор на востоке Польши был найден кулон, принадлежавший одной из жертв – еврейской девочке из Франкфурта-на-Майне Каролин Кон. Новость прошла практически незамеченной. Но стоило через несколько месяцев кому-то из исследователей заметить, что похожий кулон был у Анны Франк, как едва ли не все ведущие мировые газеты и журналы вышли с однотипными заголовками: «Кулон, найденный на развалинах нацистского лагеря, может иметь отношение к Анне Франк», «Кулон девушки-подростка, возможно, связанной с Анной Франк, найден в лагере смерти» и т. д.

А раз она символ и бренд, то любое событие, с ней связанное, любая реплика, в которой упоминается Анна Франк, автоматически попадает в зону особого внимания и рассматривается под микроскопом.

Осенью 2023 года саксонский город Тангерхютте в первый раз за всю свою историю оказался в топе мировых новостей. Причиной стало решение местных властей переименовать детский сад, названный в честь Анны Франк, в сад «исследователей мира» (Weltentdecker). Мотивировка – имя Анны ничего не говорит родителям-мигрантам и их детям, да и до немецких детей донести историю девочки, погибшей в Холокосте, становится все труднее.

Локальное, казалось бы, событие, случившееся в крохотном городке, вызвало волну возмущения и стало триггером для общенемецких дебатов о соотношении установки на мультикультуральность и национальной исторической памяти. С заявлениями по поводу ситуации вокруг детского сада выступили федеральные политики и представители международных организаций. В итоге дирекция детсада и мэр Тангерхютте дали задний ход, переименование не состоялось.

Но все же почему именно Анна Франк стала голосом, говорящим за шесть миллионов? Отчасти лотерея, отчасти закономерность, второго, наверное, больше. Красивая девочка с чудной улыбкой, явный литературный талант, дневник, найденный и изданный сразу после войны, когда место было еще вакантно, – идеальный кандидат. В результате история, начавшаяся в конце 1940-х, продолжается по сей день: десятки миллионов экземпляров на всех языках, бродвейский спектакль, бесчисленные театральные постановки, экранизации.

Есть и другие причины. Поле для поиска персонификации Холокоста было изначально сужено. Очевидно, что по резонам, отчасти политическим, отчасти психологическим, на этом месте могла оказаться девочка из Нидерландов, Франции, Австрии, но не из Советского Союза, не из балтийских стран и даже не из Польши. Опять же, дело не столько в умысле, сколько в том, что происходившее в СССР или в так называемом Генерал-губернаторстве (так нацисты называли ту часть Польши, которая была оккупирована, но не аннексирована – в отличие от западнопольских земель – Третьим Рейхом) слишком сильно отличалось от того, что видели жители захваченных немцами стран Западной Европы. Другой мир, другая война.

Еще важнее то, о чем говорит Синтия Озик в эссе «Кому принадлежит Анна Франк?»: «Многие считают дневник документом Холокоста, каковым он, безусловно, не является». Дом 263 по набережной Принсенграхт, где больше двух лет скрывалась семья Отто Франка, – это не ад и даже не предбанник ада (таковым с бо'льшими основаниями можно было бы назвать пересыльный лагерь Вестерборк, куда Анну и других обитателей Убежища направили после ареста). Катастрофа началась в момент задержания, продолжилась в Аушвице и завершилась в Берген-Бельзене.

Но всего этого в дневнике нет. А значит, ничто не мешает современному подростку видеть в зеркале дневника себя, свои вопросы, свои проблемы и отождествлять себя с автором. Хроника отсроченной гибели превратилась в подростковый роман, в то, что называется модным термином young adult. Синтия Озик уверяет, что в Японии слова «Анна Франк» стали для девочек эвфемистическим обозначением месячных (в дневнике речь идет о первой менструации) – лучший пример того, какую эволюцию проделал дневник в читательском сознании.

Поэтому школьники, даже мало что читающие, дневник Анны Франк читают и перечитывают без всякого принуждения. Поэтому же для многих юных посетителей музея вся история с Убежищем – что-то вроде приключенческого романа или триллера. «Комната страха», пусть и с трагическим, в отличие от фильма, финалом, остающимся, впрочем, за кадром. Они знают этот дом наизусть – вот здесь Франки прятались, здесь ходили в туалет, обедали, а вот тут Анна целовалась с Петером.

Еще один важный момент – в дневнике есть героические голландцы, которые, рискуя жизнями, помогают Отто Франку и его семье, но нет доносчика, наведшего нацистов на Убежище, вообще нет коллаборационистов. Предательство остается за кадром точно так же, как и многомесячная агония автора дневника. Читатель, вышедший из подросткового возраста, не встает перед воображаемым выбором (вспомним рассказ Ингландера) и может комфортно самоотождествиться с благородными спасителями евреев.

Плохими оказываются одни немцы. Впрочем, и они нашли выход. Первое немецкое издание дневника вышло еще в 1950 году, но переводчица выкинула оттуда все негативные упоминания немцев. В результате «борьба против немцев» превратилась в «борьбу против угнетения» и т. д. В этом переводе текст переиздавался до 1991 года.

Все это я пишу вовсе не для того, чтобы кого-то в чем-то укорить, кого-то кому-то противопоставить. Повторю в третий раз – речь не об умысле и не о сговоре, а об исторической неизбежности. «Время выбрало брата Карла», – утверждал Маяковский, этот же трюк оно проделало и с девочкой Анной. Миру нужен был такой документ, такой образ автора, они не могли не появиться.

Да, адаптация, да (еще одно модное слово) апроприация. Но ведь любая книга о Холокосте, даже свидетельства выживших, любой фильм, даже документальный, неизбежно адаптация. Примо Леви, Имре Кертес, фотографии трупов, кинохроника – все это о Холокосте, но не Холокост. Как «Колымские рассказы» – не Колыма.

В замечательной и недооцененной повести Юлия Даниэля «Искупление» герой смотрит на столичных интеллигентов, перемежающих застольные беседы о Комеди Франсэз хоровым исполнением блатных песен, и вздрагивает от осознания: «Это превратилось в литературу – безумный волчий вой, завшивевшие нательные рубахи, язвы, растертые портянками, “пайка”, куском глины падавшая в тоскующие кишки…» В литературу, однако, все это превратилось не в московских салонах, а раньше, в тот момент, когда вор в бараке впервые провыл: «Ты, начальничек, ты, начальничек, / Отпусти до дому…» Это уже было – о лагере, но не лагерь. Можно, как Хармс, мечтать о стихотворении, способном разбить окно, но никто еще не умер от того, что прочитал «Смерть Ивана Ильича».

Катастрофа – это не здесь и сейчас, а там и тогда. И чем дальше мы отходим от нее во времени, тем с большей очевидностью она превращается не только в литературу, но и в кино, комикс, квест, онлайн-игру. Можно, конечно, этим возмущаться, а можно принять ситуацию как есть. Это не злая воля начальства или толпы, но естественный и неизбежный бег времени: непосредственные свидетели ушли, смыслы сместились, и формат поменялся вслед за ними.

Война – это прошлое. Катастрофа – это прошлое. И если символом ее оказалась именно Анна Франк, значит, так тому и быть. В конце концов, можно сколько угодно объяснять невероятный успех дневника внешними обстоятельствами – и это будет отчасти правдой. Превращение любого текста в бестселлер, в феномен поп-культуры всегда характеризует не столько этот текст, сколько общество, формирующее именно такой читательский (зрительский, слушательский) запрос.

Но это не отменяет главного: перед нами замечательное литературное произведение, «обаятельная, трагическая и трогательнейшая книга», как по совсем другому поводу сказал Набоков. И – вопреки тому, что пишет Озик, – важнейший памятник Холокоста.

«Убивающий человека разрушает целый мир», – говорится в Талмуде. Холокост – это не только концлагеря, газовые камеры и опыты доктора Менгеле. Это, прежде всего, насильственное разрушение миллионов миров. От многих из них не осталось ничего, даже имен. Но жила-была девочка, которая, перед тем как ее мир разрушили, успела его описать. И сделала это так, что до сих пор люди читают ее дневник и приходят в дом, где она пряталась от нацистов. И поэтому ее голос стал голосом шести миллионов.

Михаил Эдельштейн

Дневник Анны Франк

12 июня 1942 г.

Надеюсь, что я все смогу доверить тебе, как никому до сих пор не доверяла, надеюсь, что ты будешь для меня огромной поддержкой¹.

Воскресенье, 14 июня 1942 г.

В пятницу я проснулась уже в шесть часов². И вполне понятно – был мой день рождения. Но мне, конечно, нельзя было вставать в такую рань, пришлось сдерживать любопытство до без четверти семь. Но больше я не вытерпела, пошла в столовую, там меня встретил Маврик, наш котенок, и стал ко мне ласкаться.

В семь я побежала к папе с мамой, потом мы все пошли в гостиную и там стали развязывать и разглядывать подарки. Тебя, мой дневник, я увидела сразу, это был самый лучший подарок. Еще мне подарили букет роз, кактус и срезанные пионы. Это были первые цветы, потом принесли еще много.

Папа и мама накупили мне кучу подарков, а друзья просто задарили меня. Я получила книгу «Камера обскура», настольную игру, много сластей, головоломку, брошку, «Голландские сказки и легенды» Йозефа Коэна и еще дивную книжку «Дэзи едет в горы» и деньги. Я на них купила «Мифы Древней Греции и Рима» – чудесные!

Потом за мной зашла Лиз, и мы пошли в школу. Я угостила учителей и весь свой класс конфетами, потом начались уроки.

Пока все! Как я рада, что ты у меня есть!³

Понедельник, 15 июня 1942 г.

В субботу после обеда праздновали мое рождение. Мы показали фильм «Сторож маяка» – с Рин-Тин-Тином. Картина моим подругам очень понравилась. Мы ужасно шалили и веселились. Было много мальчиков и девочек. Мама всегда спрашивает, за кого бы я потом хотела выйти замуж. Она, наверно, очень удивилась бы, если б узнала, что я хочу выйти за Петера Весселя, потому что, когда она про него заговаривает, я и виду не подаю. Лиз Госсенс и Санну Хаутман я знаю сто лет, до сих пор они были самыми лучшими моими подругами. Потом я познакомилась в еврейской гимназии с Йоппи ван дер Ваал. Мы с ней много бываем вместе, и сейчас она моя лучшая подруга. Теперь Лиз больше дружит с другой девочкой, а Санна учится в другой школе, и у нее там свои подруги⁴.

Суббота, 20 июня 1942 г.

Несколько дней не писала, хотелось серьезно обдумать – зачем вообще нужен дневник? У меня странное чувство – я буду вести дневник! И не только потому, что я никогда не занималась «писательством». Мне кажется, что потом и мне и вообще всем неинтересно будет читать излияния тринадцатилетней школьницы. Но не в этом дело. Мне просто хочется писать, а главное, хочется высказать все, что у меня на душе.

«Бумага все стерпит»⁵. Так я часто думала в грустные дни, когда сидела, положив голову на руки, и не знала, куда деваться. То мне хотелось сидеть дома, то куда-нибудь пойти, и я так и не двигалась с места и все думала. Да, бумага все стерпит! Я никому не собираюсь показывать эту тетрадь в толстом переплете, с высокопарным названием «Дневник», а если уж покажу, так настоящему другу или настоящей подруге, другим это неинтересно. Вот я и сказала главное, почему я хочу вести дневник: потому что у меня нет настоящей подруги!

Надо объяснить, иначе никто не поймет, почему тринадцатилетняя девочка чувствует себя такой одинокой. Конечно, это не совсем так. У меня чудные, добрые родители, шестнадцатилетняя сестра и, наверно, не меньше тридцати знакомых или так называемых друзей. У меня уйма поклонников, они глаз с меня не сводят, а на уроках даже ловят в зеркальце мою улыбку.

У меня много родственников, чудные дяди и тети, дома у нас уютно, в сущности, у меня есть все – кроме подруги! Со всеми моими знакомыми можно только шалить и дурачиться, болтать о всяких пустяках. Откровенно поговорить мне не с кем, и я вся как наглухо застегнутая. Может быть, мне самой надо быть доверчивей, но тут ничего не поделаешь, жаль, что так выходит.

Вот зачем мне нужен дневник. Но для того, чтобы у меня перед глазами была настоящая подруга, о которой я так давно мечтаю, я не буду записывать в дневник одни только голые факты, как делают все, я хочу, чтобы эта тетрадка сама стала мне подругой – и эту подругу будут звать Китти!

Никто ничего не поймет, если вдруг ни с того ни с сего начать переписку с Китти, поэтому расскажу сначала свою биографию, хотя мне это и не очень интересно.

Когда мои родители поженились, папе было 36 лет, а маме – 25. Моя сестра Марго родилась в 1926 году во Франкфурте-на-Майне, а 12 июня 1929 года появилась я. Мы евреи, и поэтому нам пришлось в 1933 году эмигрировать в Голландию, где мой отец стал одним из директоров акционерного общества «Травис». Эта организация связана с фирмой «Колен и К°», которая помещается в том же здании.

У нас в жизни было много тревог, как и у всех: наши родные остались в Германии, и гитлеровцы их преследовали. После погромов 1938 года оба маминых брата бежали в Америку, а бабушка приехала к нам. Ей тогда было семьдесят три года. После сорокового года жизнь пошла трудная. Сначала война, потом капитуляция, потом немецкая оккупация. И тут начались наши страдания. Вводились новые законы, один строже другого, особенно плохо приходилось евреям. Евреи должны были носить желтую звезду, сдать велосипеды, евреям запрещалось ездить в трамвае, не говоря уж об автомобилях. Покупки можно было делать от трех до пяти и притом в специальных еврейских лавках. После восьми вечера нельзя было выходить на улицу и даже сидеть в саду или на балконе. Нельзя было ходить в кино, в театр – никаких развлечений! Запрещалось заниматься плаванием, играть в хоккей или в теннис – словом, спорт тоже был под запретом. Евреям нельзя было ходить в гости к христианам, еврейских детей перевели в еврейские школы. Ограничений становилось все больше и больше.

Вся наша жизнь проходит в страхе. Йоппи всегда говорит: «Боюсь за что-нибудь браться – а вдруг это запрещено?»

В январе этого года умерла бабуся. Никто не знает, как я ее любила и как мне ее не хватает.

С 1934 года меня отдали в детский сад при школе Монтессори, и потом я осталась в этой школе. В последний год моей классной воспитательницей была наша начальница госпожа К. В конце года мы с ней трогательно прощались и обе плакали навзрыд. С 1941 года мы с Марго поступили в еврейскую гимназию: она – в четвертый, а я – в первый класс.

Пока что нам, четверым, живется неплохо. Вот я и подошла к сегодняшнему дню и числу.

Суббота, 20 июня 1942 г.

Милая Китти!

Начинаю письмо сразу. Сейчас все тихо и спокойно. Мама с папой ушли, Марго у подруги играет в пинг-понг. Я тоже в последнее время играю с удовольствием⁶. Нам, пингпонгистам, всегда ужасно хочется мороженого, особенно летом, поэтому каждая игра обычно кончается походом в какую-нибудь кондитерскую, куда можно ходить евреям, – в «Дельфи» или «Оазис». Мы не заботимся, есть ли у нас деньги или нет. Там всегда полно знакомых, и среди них непременно найдется какой-нибудь добрый дядюшка или поклонник, и нам со всех сторон предлагают столько мороженого, что за неделю не съесть!

Ты, наверно, удивляешься, что я в мои годы уже говорю о поклонниках. К сожалению, в нашей школе это – неизбежное зло. Как только кто-нибудь из мальчиков спрашивает, можно ли ему проводить меня домой на велосипеде, я знаю наперед, что вышеупомянутый юнец влюблен в меня по уши и не отстанет ни на шаг. Постепенно он остывает, особенно если я не обращаю внимания на его влюбленные взгляды и весело кручу педали. Когда он мне надоест, я нарочно вихляю рулем, моя сумка падает, и молодой человек из приличия должен соскочить и поднять ее. Пока он довезет до меня сумку, он успокаивается. Это еще самое безобидное, а бывают и такие, которые посылают воздушные поцелуи и вообще начинают приставать. Но не на ту напали! Я слезаю с велосипеда и говорю, что мне его общество не подходит, а иногда делаю вид, что обиделась, и гоню его домой.

Ну вот, фундамент нашей дружбы заложен! До завтра, Китти!

Анна.

Воскресенье, 21 июня 1942 г.

Милая Китти!

Весь наш класс трясется от страха: скоро педагогический совет! Полкласса держит пари – кого переведут, кто останется на второй год? Мип де Йонг и я хохочем до слез над нашими соседями, они проспорили все карманные деньги: переведут – нет, останешься – нет, переведут… И так с утра до вечера! Не помогают ни умоляющие взгляды Мип, ни мои энергичные воспитательные меры – их никак не образумишь. Если б моя воля, я бы оставила на второй год полкласса – такие это лентяи! Но учителя – народ капризный, правда, может, это нам на пользу.

У меня со всеми учителями и учительницами отношения хорошие. У нас их девять – семь мужчин и две женщины. Господин Кеплер, наш старый математик, одно время на меня злился, потому что я много болтаю. Он мне читал нотации, а потом задал мне в наказание работу – сочинение на тему «Болтунья». Гм-гм… «Болтунья»… Ну что тут напишешь? Но я не стала ломать голову, сунула тетрадь с задачами в сумку и попробовала молчать. А вечером, когда все уроки были сделаны, я вспомнила про сочинение. Грызла ручку и обдумывала эту тему. Написать что попало, лишь бы разогнать строчки пошире, это каждый может. А вот найти неоспоримые доказательства в пользу болтовни – это искусство! Я думала, думала – и вдруг меня осенило; я исписала одним духом заданные три страницы, и вышло очень хорошо! Я доказывала, что болтовня – женская привычка и что я, конечно, постараюсь сдержаться, но что моя мама говорит не меньше меня, а против наследственности, к сожалению, бороться очень трудно.

Господин Кеплер очень смеялся над моими объяснениями. Но когда я на его уроке опять стала болтать, он задал мне второе сочинение, на этот раз оно называлось «Неисправимая болтунья». Я и это ему написала и на двух уроках вела себя безукоризненно. А на третьем моя болтовня опять вывела его из себя; и вот Анне снова задано сочинение: «Кряк-кряк, мамзель Утка!» Весь класс заливался! Я тоже смеялась, хотя больше ничего про болтовню придумать не могла. Надо было найти что-нибудь новое, оригинальное. Моя подруга Санна, замечательная поэтесса, посоветовала мне написать стихи и вызвалась помочь. Я была в восторге. Пускай Кеплер меня дразнит, я ему отплачу, он у меня будет посмешищем всего класса!

Стихи получились дивные, успех потрясающий! Там было про маму-утку и папу-селезня и про трех утят, которых папа заклевал насмерть за то, что они слишком много крякали. К счастью, Кеплер понял шутку и прочел стихи в нашем классе, и в других классах тоже, да еще с объяснениями. С этих пор я могу болтать сколько влезет – и никаких штрафных работ! Правда, Кеплер все надо мной подшучивает.

Анна.

Среда, 24 июня 1942 г.

Милая Китти!

Невыносимо жарко. Все отдуваются, пыхтят и потеют в этом пекле, а тут еще приходится бегать пешком. Только теперь я оценила, какая хорошая штука – трамвай, особенно открытые вагоны. Но это – запретный плод для нас, евреев. Только и остается, что бегать на своих на двоих. Вчера мне надо было к зубному врачу на Ян-Люкенстраат, во время перерыва на завтрак. Это довольно далеко от нашей школы, идти надо было мимо городского сада. Я так устала, что на последних уроках чуть не заснула. Хорошо еще, что по дороге встретилось много добрых людей, они сами предлагали мне воды. Ассистентка у зубного врача очень славная, внимательная.

Мы можем пользоваться только перевозом – и все. Это маленький катер, он идет от Йозефизраэлськаде, и перевозчик сразу перевез нас, как только мы попросили. Голландцы, безусловно, не виноваты, что нам так плохо.

Если б только не ходить в школу! На Пасху украли мой велосипед, а мамин папа отдал на хранение знакомым. К счастью, скоро каникулы, еще неделя – и конец мучениям.

Вчера днем случилось что-то очень приятное. Когда я проходила мимо того места, где обычно стоял мой велосипед, меня кто-то окликнул. Я обернулась и увидела очень симпатичного мальчика, с которым я познакомилась накануне у моей школьной подруги Евы. Он немножко стеснялся, назвал свое имя: Гарри Гольдберг. Я удивилась – не понятно, что ему было нужно. Но скоро все выяснилось: он хотел проводить меня в школу. «Если тебе по дороге, пойдем», – ответила я, и мы пошли вместе. Гарри уже 16 лет, и он очень мило рассказывает всякие истории. Утром он опять ждал меня, очевидно, теперь так и пойдет.

Анна.

Вторник, 30 июня 1942 г.

Милая Китти!

До сегодняшнего дня мне было совсем некогда писать. В четверг провела весь день у знакомых. В пятницу к нам пришли гости, и так – до сегодняшнего дня. За эту неделю мы с Гарри подружились. Он мне много рассказал о себе. Сюда, в Голландию, он приехал один, тут у него дедушка и бабушка, а родители – в Бельгии.

Раньше он дружил с девочкой Фанни. Я ее тоже знаю. Она – образец кротости и скуки. С тех пор как Гарри со мной познакомился, он понял, что с Фанни ему скучно до одури. Я его, как видно, развлекаю. Никогда не знаешь, на что пригодишься!

В субботу у меня ночевала Йоппи. Но в воскресенье она ушла к Лиз, и я скучала смертельно.

Вечером Гарри должен был прийти ко мне. В шесть он позвонил:

«Говорит Гарри Гольдберг. Можно позвать Анну?»

«Да, Гарри, это я».

«Добрый вечер, Анна. Как поживаешь?»

«Спасибо, хорошо».

«К сожалению, я сегодня не могу прийти. Но мне хочется с тобой поговорить. Можешь выйти ко мне через десять минут?»

«Хорошо, я выхожу».

Я поскорее переоделась и немножко поправила волосы. Потом стояла у окна и волновалась. Наконец он пришел. Чудо из чудес – я не помчалась с лестницы стремглав, а спокойно ждала, пока он позвонит. Тогда я спустилась вниз, и он сразу начал:

«Слушай, моя бабушка считает, что ты для меня слишком молода. Она говорит, что мне надо бывать у Лурсов. Она, должно быть, поняла, что я не хочу видеться с Фанни».

«Почему, разве вы в ссоре?»

«Нет, наоборот, но я сказал Фанни, что мы разные люди и поэтому мне не хочется проводить с ней много времени. Но пусть она ходит к нам в гости, а я буду бывать у них. А потом я думал, что Фанни дружит с другими мальчиками. Оказывается, это неправда, и теперь дядя говорит – ты должен перед ней извиниться. А я не хочу. Поэтому я решил с ней больше не встречаться. А бабушка хочет, чтобы я бывал у Фанни, а не у тебя, но я и не подумаю! У стариков бывают какие-то устарелые представления. Но мне с ними считаться нечего. Конечно, я завишу от бабушки, но и она отчасти от меня зависит. По средам я свободен, и дед с бабушкой думают, что я хожу на уроки лепки, а на самом деле я бываю на сионистских собраниях. Мы-то не сионисты, но мне просто интересно про них знать. Хотя в последнее время мне там что-то не нравится, и больше я туда ходить не буду. Значит, мы можем с тобой видеться в среду и в субботу днем и вечером и в воскресенье вечером, а может быть, даже чаще».

«Но если твоя бабушка и дед не хотят, зачем тебе бывать у меня против их воли?»

«Для любви нет препятствий».

Мы завернули за угол около книжной лавки, и там стоял Петер Вессель с двумя товарищами. Я его увидела в первый раз после каникул и страшно обрадовалась.

Мы с Гарри обошли весь квартал несколько раз и в конце концов договорились, что завтра вечером, без пяти семь, я буду ждать у его дома.

Анна.

Пятница, 3 июля 1942 г.

Милая Китти!

Вчера Гарри пришел к нам – познакомиться с моими родителями. Я купила торт, конфет и кекс. Мы пили чай, но нам с Гарри стало скучно сидеть дома. Мы ушли гулять, и в десять минут девятого он проводил меня домой. Отец страшно сердился, что я вернулась так поздно. Евреям очень опасно появляться на улице после восьми вечера, и я обещала всегда приходить домой без десяти восемь.

Назавтра меня пригласили к Гарри. Моя подруга Йоппи вечно меня дразнит им. Но я вовсе не влюблена в него. Разве нельзя иметь друга? Нет ничего дурного в том, что у меня есть друг или, как говорит мама, кавалер. Ева мне рассказала, что Гарри недавно был у нее и она его спросила: «Кто тебе больше нравится – Фанни или Анна?» А он сказал: «Не твое дело!» Больше они об этом не разговаривали, а когда он уходил, он сказал: «Конечно, Анна, только ты никому не говори». И сразу убежал.

Я замечаю, что Гарри ужасно в меня влюблен, и для разнообразия мне это даже нравится. Марго сказала о нем: «Гарри – славный малый». По-моему, тоже и даже больше. Мама от него в восторге: «Красивый мальчик, очень мил, хорошо воспитан». Я рада, что Гарри понравился всему нашему семейству, и ему они тоже очень нравятся. Только мои подруги кажутся ему совершенными детьми – и тут он прав.⁷

Анна.

Воскресенье, 5 июля 1942 г.

Годовой акт в пятницу прошел отлично – нас перевели. У меня совсем неплохие отметки. Только одно «плохо», по алгебре – пять, потом – две шестерки, а остальные все – семерки и две восьмерки [в голландских школах – десятибалльная система]. Дома все очень довольны. Мои родители непохожи в этом на других. Им неважно, плохие или хорошие у меня отметки, им гораздо важнее, чтобы я «прилично» себя вела, была здоровая и веселая. Лишь бы тут все было в порядке, остальное приложится. Но мне все же хотелось бы хорошо учиться. Меня, в сущности, в гимназию приняли условно, потому что я не прошла последний класс школы Монтессори. Но так как всем еврейским детям надо было переходить в еврейские гимназии, директор принял меня и Лиз, правда, условно, после долгих переговоров. Мне не хочется его разочаровывать⁸. Моя сестра Марго тоже получила свой табель – как всегда, блестящий. Если бы давали награды, она, наверно, перешла бы с похвальной грамотой – такая умница!

Отец в последнее время много бывает дома, ему нельзя ходить в контору. Ужасное чувство – вдруг оказаться лишним! Господин Коопхойс принял от него «Травис», а господин Кралер – фирму «Колен и К°», в которой отец тоже был компаньоном.

На днях, когда мы с отцом гуляли, он заговорил со мной об «убежище». Сказал, что нам было бы очень тяжело жить отрезанными от всего мира. Я спросила, почему он об этом заговорил.

«Ты знаешь, – сказал он, – что мы уже больше года прячем у знакомых одежду, мебель и продукты. Мы не хотим оставить немцам наше имущество, а тем более попасться им в руки. Поэтому мы сами уйдем, не дожидаясь, пока нас заберут».

Мне стало страшно, такое серьезное лицо было у папы.

«А когда?»

«Об этом не думай, детка. Придет время – узнаешь. А пока можно – пользуйся свободой».

И все. Ах, если бы этот день был далеко-далеко!

Анна.

Среда, 8 июля 1942 г.

Милая Китти!

Между воскресным утром и сегодняшним днем как будто прошли целые годы. Столько всего случилось, как будто земля перевернулась! Но, Китти, как видишь, я еще живу, а это, по словам папы, самое главное.