Czytaj książkę: «Семьдесят шестое море Павла и Маши П.», strona 3
Как всегда, когда недовольство окружающим приближалось к его личному пределу, Павел попытался взять себя в руки, оторвал взгляд от гнетущего пейзажа и обернулся.
Маша сосредоточенно рассматривала селедочные куски, выискивая последние мелкие кости.
Владимир Иванович однажды сказал интересную вещь, Павел по разным поводам вспоминал его слова: «Вы думаете, что если вы „тут“ терпите, то „там“ вас ждет рай? Вы ошибаетесь! Рай „там“ может быть, если здесь – любовь! А если вы здесь терпите, то и „там“ будете терпеть! Терпеть в вечности!»
– Нас четверо, так пока еще будет четверо. Заграничную нашу матушку не отговаривай, она уже все спланировала и со всеми поговорила. Все-таки я вся перемазалась, анчутка я неказистая. Достань мне пищевую пленку, селедку обернуть. Надо все убрать, а то Гоня слюнки глотает.
Гоней, Гонечкой и еще бог знает чем Маша называла пса. Конечно, именно о нем стоило сейчас беспокоиться, – взвинтился Павел, долгожданного личного предела достиг и наконец обуздался.
Подобное, конечно, происходило раньше, случалось постоянно, и, похоже, было обречено повторяться вновь и вновь до скончания времен. Но главное то, что следовало это любить. Не терпеть, за терпение полнаграды, а именно любить.
Владимир Иванович раньше объяснял, что, хоть и говорят: «Бог терпел…», все же это состояние не совсем христианское, да и выражение вовсе не евангельское. Мол, если терпишь, значит, себя превозмогаешь. Из чувства долга, из осторожности, из милосердия, из расчета, из здравого смысла, будь он неладен… Из чего угодно, но не из любви.
Потому что только любовь органична истине, и если действительно любишь, терпение не пригождается.
Он подошел к жене, погладил ее по голове, убрал за ухо русую кудряшку и почувствовал, как ему полегчало. Маша подняла глаза, взглянула, и настроение Павла едва не покатилось обратно. Жена смотрела как ребенок, глаза светились доверием и нежностью.
– Как ты считаешь, Пашенька, ведь селедку собакам нельзя? «Пашенька»! Он чуть не съязвил: «Спроси у самого, ты же во
всем с ним советуешься», но сдержался.
– Мне пора на работу. Хочешь, поедем завтра в парк? Погуляем? С утра. Поищем персонажей? – Павел все еще смотрел ей в лицо, а она щурилась, словно силясь что-то вспомнить.
«Персонажами» прежде они называли прохожих, на которых невзначай останавливали свои взгляды, и тут же взахлеб начинали сочинять разные истории. Иногда Маша вспоминала об этой игре. Случалось, даже принимала участие в придумывании сюжетов, только они теперь были совсем нежизнеспособными, нелепыми, сродни зимним сарафанам, которые не пригодятся никогда.
– Погулять? – наконец ответила Маша. Ее непослушная память играла по своим мозаичным правилам, как ребенок, скрывая очевидное и выставляя напоказ несуществующее. – А разве ты не собирался работать дома? Ты же говорил, у тебя срочная работа?
Павел давно не брал подработок, но огорчать жену не стал.
– Не такая уж срочная. Ну, как тебе моя идея? – И на всякий случай добавил: – Про парк.
Она заулыбалась: «Гонечка, нас завтра берут в парк!» Павел поцеловал ее в висок, отстранил и прошел по короткому коридору к комнате матери. Из кухни едва слышно зазвучало: «Я тво-ю моги-лку и-скал…». Маша запела так, будто колокольчик понизил голос до шепота.
– Ма, – постучал Павел в дверь. – Доброе утро. Ты встанешь? Мне пора на работу, Маша на кухне одна.
Необходимости будить мать, в общем-то, не было. Маша, оставленная в одиночестве, опасений не вызывала. Она тщательно следила за электроприборами, выключала воду и неадекватных поступков не совершала. Она даже не стала бы в одиночку двигать мебель, такая мысль могла посетить ее только от образа праздного мужа, который, невзирая на свои сопутствующие страдания, немедленно бросался ее указания выполнять. Гастрономические идеи озаряли Машу также исключительно от вида домочадцев, даже если, как случилось сегодня, это была спящая свекровь. Если же родственники удалялись из поля зрения, Маша чаще всего вязала бесконечные шарфики или валяла коврики из разноцветной овечьей шерсти, которые потом дарила гостям или раскладывала по стульям и диванам, если только вспоминала о них.
И все-таки пару раз за последний год она огорчилась до слез, заметив, что рядом никого нет. В своей печали Маша смотрелась такой трогательно-беспомощной, что домашние, не сговариваясь, решили без особой нужды одну ее не оставлять.
– Ма. Ты меня слышишь?
Из-за двери раздались медленные звуки, вздохи и поскрипывания. Павел никогда не понимал, что именно скрипело, когда по утрам его мать поднималась с постели. Диван, на котором она спала, крепкий, он звуков не издавал. Да и сама Нина Дмитриевна на взгляд сына была сделана добротно, в свои шестьдесят пять лет чаще выглядела бодро и, как правило, на здоровье не жаловалась.
Но все-таки каждое утро в ее комнате что-то постанывало, а Павел невесело гадал, что бы это могло быть.
– Встаю.
Он надел плащ и дожидался в дверях, когда мать вышла из своей комнаты, застегивая нижние пуговицы жесткой голубой в белую клетку рубахи, выпущенной поверх коротких домашних штанов. Жилистая, немного сутулая, с крупной грудью и аккуратными бедрами, волосы она красила в природный свой каштан и недавно сменила привычное «каре» на короткую стрижку. Смуглой нестареющей кожей, широко поставленными карими глазами, округлой спиной да вот еще застывшим, почти неизменным выражением лица Павел был похож на мать.
Он посмотрел на нее, как на самого себя в будущем.
– Хорошо выглядишь, ма.
– Спасибо, – она едва улыбнулась и кивнула, будто поставила «пять» ученику. – Как она?
– Ворчала немного, но без нервов. Слышишь – «Сулико». Почистила селедку. Говорила о тебе, но я не понял. Ты вроде никуда ехать не собираешься?
– Ехать? – Нина Дмитриевна слегка смешалась. – Да нет… Хотя… Я как раз хотела посоветоваться. Моя подруга летит с внуками в Египет. Ей, как и мне, в жару на юг нельзя. Что бы ты сказал, если бы я тоже? Нет, ты пойми, подышать воздухом на пару недель. И ты же сам говорил, что мне давно пора выезжать за границу. Владимир Иванович как раз в отпуске, он мог бы пожить у нас!
Последняя фраза прозвучала увереннее предыдущих, мать знала, что своим предложением сына не огорчит.
– Давно пора, это да. Но… Ты договаривалась при Маше?
– Нет, конечно, она спала… Подожди, – Нина Дмитриевна вопросительно качнула головой и придержала сына за локоть. – Она об этом говорила?
– Да, – Павел подвигал подбородком, будто что-то жуя. – Сначала сидела перед ним, потом сообщила о нежелательных последствиях. Но, кажется, ты уже пообещала.
– Не то, чтобы… Хотя да, – Нина Дмитриевна вздохнула. – А какие последствия? Что еще говорила интересного?
– Что устанешь и что тебя отговаривать бессмысленно. Деньги тебе нужны? Скажи, сколько. Мне пора, ма. Позвоню, – Павел наклонился, поцеловал мать и вышел на лестницу.
Он снова занервничал, как это случалось последнее время, если Машины пророчества подтверждались. И хотя были у Павла наготове всевозможные объяснения состояний жены и ее особенностей, но все это вместе лишало его желанной стабильности и возвращало, тыкало носом в те сферы, о которых он, как человек здравомыслящий, ничего не хотел знать, хоть и перечитал за последнее время множество тематической литературы. Солидную библиотеку всевозможных трудов по психологии и даже нейропсихиатрии Павел насобирал так же быстро, как и прочел, уговаривая себя, что все это ни больше ни меньше чем просто хобби.
Он шагнул в лифт и едва не наступил в зловонную лужу, чертыхнулся, устоял на одной ноге, развернулся и пошел вниз по лестнице с третьего этажа, проклиная совдепию и ее неистребимых потомков. Лучше в самом деле совсем не иметь детей, чем однажды понять, что у тебя выросло такое, пока ты ему же зарабатывал на хлеб с плеером! – взбешенный, он спустился на первый этаж и уже собрался покинуть подъезд, но тут открылась дверь квартиры и на площадку первого этажа выкатила коляску миловидная женщина, которой раньше он здесь не встречал. Лестница к двери на улицу высокая, полозьями для колясок не оборудована. Павел подхватил коляску, не взглянув внутрь, спустил ее вниз, вывез из подъезда и передал молодой мамаше.
От наступившего дня он ничего позитивного не ожидал.
Глава вторая.
О профессиях Павла и о том, как он относился к самому себе
С трудом пробираясь между плотно поставленных машин при выезде из дворов, Павел поуспокоился. Он ехал на работу и минорно размышлял. Чем больше проходило времени, тем очевиднее становилось, насколько болезнь жены выбила его из колеи. Полтора года, а ему все не удавалось прийти в себя, найти хоть какую-то внутреннюю опору, раз внешние отказывались служить.
Не оценивать себя, так жить он не умел, ему просто необходимо было понимать причины своих поступков, подоплеку каждого выбора, каждого внутреннего порыва. На новой планете, куда перенеслась его семья после Машиной комы, ему прижиться не удавалось. Все то, что он строил в себе от молодых ногтей, те самые необходимые ему объяснения себя, которые он сформулировал когда-то и расставил подобно верстовым столбам, теперь не показывали направления дорог. В жизнь его вселился безнадежный автоматизм, Павел больше не понимал, кто он такой, разрываясь между болью, называемой «Маша», жалостью к себе, необходимостью выжить и тоской по тому времени, которого не вернуть.
Ему необходимо было что-то найти внутри себя, узаконить эту невыносимую качку, рядом с которой все его прошлые «вилки» казались детскими качелями в безопасных родительских руках.
– Мам, как ты считаешь? – разговорился он как-то давно, еще готовясь к диплому. – Я аккуратен, надежен, вынослив, терпелив, неконфликтен. Разве этого мало? – Павел имел в виду возможности удачной карьеры, но в ответ получил больше ожидаемого.
– Это много, Паша, у тебя вообще замечательный характер и большие способности! Ты непременно будешь успешен в работе и личной жизни! – Нина Дмитриевна посмотрела горделиво, ответила возвышенно, и Павел с пониманием ей кивнул.
Еще тогда он раскладывал по полочкам все конструктивное, что находил в своей натуре, и оставался вполне доволен тем, что у природы получилось. В свое время ему хотелось кое-что в характере улучшить, и он испробовал на себе некоторые нашумевшие психологические техники, со всей скрупулезностью к этому вопросу подошел. Ничего из затеи не вышло, однако Павел обеспокоился не настолько, чтобы впасть в депрессию от невыполнимости задачи. Люди не меняются, в этом его с тех пор переубедить стало невозможно. Он считал теперь, что со временем умные научаются скрывать те свои черты, с которыми в социуме неудобно выживать. Они контролируют себя, как это делают и прочие самокритичные люди. А дураки, ну что ж. Дураки народ счастливый. Их в себе ничто не беспокоит.
В ту пору Павлу нравилось думать, что, доведись ему познакомиться со своим прототипом, он моментально определил бы его специальность.
– Только профессиональный психолог может так помпезно рассуждать о человеческих проблемах, так отлично понимать собственные, и быть настолько неспособным себе помочь, – сообщил он однажды зеркалу и подавил желание оглянутся по сторонам.
Он взвинчивался, сталкиваясь лоб в лоб с очередной жизненной задачей, которая казалась неразрешимой, и, несмотря на негативный опыт работы с самим собой, вновь испытывал желание «сдаться» практикующему коллеге. Однажды даже позвонил знакомому под предлогом, что психоаналитика ищет кто-то из друзей.
– Все эти новомодные практики, трансформации личности дают, конечно, некоторое утешение, снимают стресс. Все же я полагаю, надеяться на глобальные перемены личности смешно. Хотя почему не помочь человеку, если он в это верит? – так, получив адрес, которым никогда не воспользовался, Павел разговор со знакомым завершил.
Он убеждал себя, что человек не меняется, и однажды записал в своей тетради текст, который показался ему вполне литературным.
«В любых обстоятельствах, – писал Павел и чувствовал себя мудрецом, – каждый словно отрабатывает свою индивидуальную программу, меняя только способы самовыражения, да и то на короткое время. Стоит всего-то ослабить вожжи, и все приходит на круги своя. Орущий прежде, перемолчит несколько занятий с психологом, и заорет снова. Разрыдается привыкший к рыданиям. Заболеет полюбивший болеть. И никогда не перестанет терпеть вечный терпеливец, сколько ты его не уговаривай распустить пояс и взреветь в пространство. Или вот, еще вместо терпения возлюбить. Сколько не пересаживай его искусственно туда, где вроде бы и терпеть-то нечего».
После этого Павлу захотелось в красках расписать свою вечную «вилку», взаимоисключающие желания, возникающие в нем одновременно.
Сейчас как раз стало модно говорить о когнитивном диссонансе, эти слова повторяли все кому ни лень, он же сознательно уходил от профессиональной терминологии, штампы и формулы его раздражали. По мнению Павла, они обозначали окончание поиска там, где, вместо завершения, должны были открываться новые глубины человеческих свойств.
Но чего он только ни делал, чтобы приучить себя принимать решения, не раскачиваясь перед этим подобно маятнику каждый раз. В конце концов, эта борьба с самим собой его утомила. Павел сказал себе, что его вечные качания всего лишь способ выбора пути. У кого-то это происходит бессознательно, он же все сознает, оттого и терпит некоторые неудобства, принимая решение. Это свойство личности, и оно еще ни разу ничего ему не испортило. Значит, нужно было немедленно прекратить бесплодное самоедство и позволить себе быть самим собой. Вот так, едва задумав продолжить записи, он тетрадку со спокойной совестью закрыл и отложил подальше, чтобы без толку не тратить время.
В Университете Павел учился беспроблемно. Уже на третьем курсе он начал подрабатывать на кафедре психологии труда, а после защиты уволился и ушел в неприметную с виду лабораторию. Там он собирался посвятить себя эксперименту – это казалось непаханным полем, на котором можно вполне проявить себя. Диплом психолога по кафедре инженерной психологии представлялся прекрасной ступенью для старта научной карьеры, а отношение к нему как к подающему большие надежды студенту любые сомнения в своей профпригодности уничтожали на корню.
Лаборатория изучения зрительного утомления находилась в конструкторском бюро при крупном отраслевом научно-производственном объединении. НПО, КБ, – в ту пору это были весьма распространенные аббревиатуры. Учреждения могли относиться к какому угодно ведомству вплоть до министерства обороны, и называться тоже как угодно, лишь бы в названии не отразилась суть. Непосвященный житель не должен был догадаться, что какой-нибудь скромный заводик электронагревательных приборов работает на оборону. Для этого при таком заводе существовал магазин, где в самом деле продавались рефлекторы и утюги.
Организация, в которой Павел занимал должность инженера по охране труда, занималась разработкой оптических приборов. Надо сказать, что сама эта должность так же мало говорила о ее возможностях, как и название предприятия. Вот и маленькая лаборатория удачно вписывалась в обычный по тем временам миф об основной деятельности НПО.
«Все во имя человека, все для блага человека» – гласили лозунги и плакаты тех времен, и Павел, подобно тысячам жителей страны, всем сердцем верил, что именно такова цель правительства державы. Преисполненный патриотизма, он и учился отлично, и работал на совесть. Только Нина Дмитриевна оставалась его выбором недовольной.
– Паша, я не понимаю, как можно гробить твои блестящие способности в какой-то, как ты это говоришь? Мелкой шарашке? Нет, это выше моего понимания, право!
Но какого бы названия Павел своей работе в шутку ни давал, это была серьезная лаборатория. Своими разработками в области зрительного утомления она заслужила приличный авторитет в научных кругах. Естественно, тут занимались не только этой проблемой. Но прочее, как положено, тщательно скрывалось, и даже внутри самого подразделения одни сотрудники не слишком хорошо представляли, над чем трудились другие. Особенно если дело касалось вопросов, скрытых под грифом секретности.
Первые годы работы Павел чувствовал себя вполне удовлетворенным. Он был уверен, что совсем скоро начнет подниматься, и поначалу обстановка его устраивала полностью. Стабильность, безусловные перспективы, действительно важные задачи – чего еще желать?
Но началась перестройка, и все, на чем держалась окружающая жизнь, медленно пришло в движение, поползло во все стороны, как отжившая свой век старая рыболовная сеть. Мир завибрировал, заголосил непривычными лозунгами, замерцал туманными ожиданиями.
Первым делом предприятие затянуло на своих сотрудниках дисциплинарные ремни. Но не успел коллектив возроптать, как стало ясно, что вся эта строгость на словах. То там, то тут оставались незамеченными нарушения, которые раньше грозили бы как минимум выговорами, а то и увольнениями. Задания стали «провисать», намеченные планы «зажевываться», и об этом понесся шепот по углам. Гласность как политика государства в стенах НПО обернулась нервными догадками, страхами и сгустившимся туманом недомолвок.
Павлу трудно было представить, что когда-нибудь в дверях секретных предприятий появятся передвижные киоски, в которых, как в фантастических рассказах, окажутся любые книги, все, о чем сейчас казалось немыслимым мечтать. Предположения, конечно, утопические, но, по логике событий что-то подобное могло произойти! Перестройка обещала обрушить любые информационные барьеры, которые, впрочем, Павлу только в работе и мешали. Он мечтал иметь доступ к закрытой литературе для своих разработок и нервничал все сильнее, то предвкушая новые возможности, а то – не веря ни в какой позитив.
А перемены, в самом деле, вершились, и вскоре стало казаться, что страна готовится к отмене всяческих табу.
Павел относил себя к энтузиастам науки и, несмотря на нервотрепку, оставался бы по-прежнему довольным судьбой, если бы не честолюбие. Рядом успешно существовали его коллеги с более прагматичным складом ума, и они давно уже имели не только огромные материальные преимущества, но и допуски к закрытым материалам, а потому осторожно или чопорно сторонились всех остальных. Но даже не это оказалось решающим для Павла: веря в будущую удачу, временное превосходство коллег над собой он бы еще потерпел.
Мысль о том, что нужно менять специальность, впервые зародилась в нем, когда один за другим стали затормаживаться перспективные проекты и отменяться эксперименты, о важности которых кричали только вчера, и для начала которых все уже было предусмотрено. Коллектив роптал все сильнее.
– Это явление временное! – возбужденно утверждали одни.
– Да угробят они науку в конце концов, – куда менее эмоционально цедили другие.
– Неужели непонятно, что это полный развал? – озираясь по сторонам, качали головами третьи, и добавляли, что все возрождение на словах, и перестройка приведет к краху не только науку, но всю страну.
Наконец направление, в котором трудился Павел, тоже посчитали неперспективным. Ну, если даже зрительное утомление трудящихся их не интересует, то чего еще тут можно ждать? – в растерянности Павел стал более внимательно присматриваться к тому, что творилось вокруг.
этому времени разобщенность воцарилась повсеместно: одни боялись, что их опередят, другие впадали в суеверие, третьим вообще ни до кого не было дела. Эти последние, понимал Павел, самый безнадежный контингент для попыток что-либо прояснить, тем более что, стоило кому-то проявить интерес к вопросу не своей сферы, как от него начинали буквально шарахаться. Зависть и интриги кружили в наполненных тревогой стенах, предупреждая о том, что лучше всего быть осторожным и держать нейтралитет.
Далекому от интриг Павлу спокойствие давалось с трудом. Он то и дело строил догадки и планы, но испытывал одно разочарование за другим. Ведь он поверил поначалу, что новое политическое мышление науки коснется в первую очередь! Однако через некоторое время сотрудники стали увольняться, послышался ропот даже с той стороны, которая всегда считалась привилегированной и успешной. Обычные инженеры, занимающие должности подобные Павловой, начали высказывать вслух:
– Никому мы тут не нужны, – вздыхали энтузиасты, но по-прежнему погружались в расчеты.
– Крысы! Им бы только набить мошну. – И уходили искать лучшей жизни, бросив заявление на стол.
– Мы теперь даже не рабы, мы хуже бездомных собак! Нам и костей-то не бросят с барского-то плеча! – говорящие так нагнетали тревогу и неприязнь. Они тоже куда-то бежали, пропадали бесследно.
Однако Павлу потребовалось еще несколько лет, чтобы и он принял решение уйти.
Наскоро выбранные бухгалтерские курсы длились три месяца, всем учащимся гарантировали трудоустройство. Поиск быстрых выгод казался абсурдным, но внешняя жизнь утверждала обратное, и Павел пошел на эксперимент.
«Не в науке, так в жизни», сказал он себе, и теперь морщился от несмолкаемого гомона окружающих женщин. «Проводочки, проводочки!», – умоляли суетливые дамы преподавателя, и студент Прелапов терпел этот щебет с трудом, но педантично записывал каждое слово, как ни странно, находя удовольствие в новом занятии.
Он принял угрюмое решение отныне приносить пользу самому себе, раз осчастливить человечество, сказав свое слово в науке, ему не удалось. Похоже, теперь он сможет зарабатывать, а значит рано или поздно найдет и те книги, которые его интересуют. В этом Павел не сомневался, продолжил учебу и оказался прав.
Он дослужился до заместителя генерального директора некрупной, но устойчивой фирмы и остановился. В борьбе за победу его вполне устроила вторая тумба: денег достаточно, риска меньше. Павел точно знал, что с новой специальностью попал в яблочко. Теперь о «проводочках» ему было известно все. Финансовые экзерсисы оказались куда интереснее, чем бесплодные мечты о событиях, ни одно из которых не зависело от него самого.
Теперь Павел словно в руках держал, бережно перебирая, аорты живых существ, позволяя денежным потокам подобно крови напитывать их центры и их периферию. Он знал траекторию каждого сосуда и получал удовольствие, осознавая причины, по которым менялся состав этой «крови», когда она наполняла вены предприятия, где Павел служил. О людях ему теперь тоже было известно намного больше, чем прежде. А о своей первой специальности в кругу сотрудников он помалкивал и без необходимости личных карт не открывал.
Ему нравилось превращать крепкую организацию в юркую невзрачную мышку, недоступную зубам алчных блюстителей государственной казны. Теперь Павел преуспевал и гордился тем, что вовремя сумел найти свое истинное призвание. Однако он поддерживал отношения с прежними коллегами, следил за публикациями и время от времени, открыв компьютер, подолгу записывал свои соображения в папку на рабочем столе.
Мысль о том, чтобы заняться психологией, пришла Павлу еще в детстве. Владимир Иванович, батя, вот кто нечаянно подтолкнул его к профессии, благодаря которой он стал своего рода серым кардиналом.
Не только аорту родной фирмы знали руки Павла. Ему доводилось прикасаться и к другим серьезным финансово-сосудистым системам. Он получал удовольствие, демонстрируя мастерство верхушкам этих систем, и они утверждались в своей устойчивости и желанной внешней невзрачности. Павел же в ответ, по выражению Маши, «шлифовал породистую бородавку», укреплял так необходимую ему, и так сильно поблекшую за последний год уверенность, что он сам хозяин своей судьбы.
Конечно, с установками веры это утверждение совсем не совмещалось. Зато гарантировало устойчивость. Поэтому Павел на подобные темы с Владимиром Ивановичем не говорил. Семья была обеспечена достойно, даже сам неприхотливый батя после долгих уговоров перестал пользоваться метро, пересев за руль скромного автомобиля. Мечталось, конечно, подарить тестю серьезную машину, но тот восстал категорически.
– Священнику не пристало, Паша, сколько голодных можно накормить за эти деньги, которых стоит такая машина! Моему сознанью недоступно, какая радость иметь что-либо, когда рядом нужда. И если уж ты так настаиваешь, сынок, то мне достаточно «Жигулей».
Пришлось подчиниться, тем более что Павел и сам не склонен был пускать пыль в глаза. Теперь он крепко стоял на ногах и, если бы не болезнь жены, мог бы считать себя вполне удовлетворенным судьбой. Но как же хотелось ему поскорее дождаться обещанных вечеров с батей, поговорить с ним обо всем на свете, послушать его неторопливые рассказы о том, что в обычную жизнь никак не вмещалось. Но и не отпускало.
Прежде возможностей для бесед у них было значительно больше, и к лучшим из них Павел причислял те встречи, когда он молчал, а Владимир Иванович вслух размышлял о вопросах веры. Случались изредка и другие темы, и теперь, по прошествии стольких лет, Павел с горечью думал о том, что батя давным-давно пытался проникнуть в будущее…
Однажды, и это случилось еще до свадьбы, он спросил Павла о ясновидящих.
Бережковы в тот день приехали в гости к Прелаповым праздновать Первомай. Нина Дмитриевна была непривычно покладиста, а Маша задумчива и молчалива. Павел только что уволился из университета, перешел в лабораторию, и наполнялся раздумьями о будущей карьере.
Ранняя весна уже приукрасила ветки деревьев салатовым флером, распустила по округе свою душистую истому. Форточки на окнах старого дома открыли и закрепили их скрученными бумажками, засунутыми в пазы. Наступали сумерки, а воздух все еще струился теплый, напоенный сгущенным ароматом множества новорожденных листьев и вздувшихся смоляных почек.
Нина Дмитриевна позвала Машу в кухню.
– Поможешь мне перемыть посуду? А потом накроем к чаю. Дверь за ними закрылась. Павел отвлекся от мыслей о работе и только собрался воспользоваться недолгим уединением с Владимиром Ивановичем и спросить о делах в храме, как тот его опередил.
– А вот скажи мне, – заговорил он, прищурившись, – что должен такого проделать над собой человек, чтобы его сознанье изменилось, чтобы он обрел способность провиденья? Последнее время я постоянно натыкаюсь на различные разговоры об этом и поневоле задумываюсь сам. Как психолог, ответь!
Павел физически ощутил, как чувство комфорта покидает его, но нужно было отвечать. Он подумал о том, какие странные вопросы интересуют Машиного отца. Нежизненные, несерьезные вопросы.
– Что нужно? – Владимир Иванович тем временем рассуждал вслух. – Максимально общаться с разными людьми? Выслушивать и анализировать многих? Но так живут тысячи, однако прозрения у них не наступает. Что говорит наука, Паша, скажи?
– Был такой философ немецкий Эдмунд Гуссерль, – начал нехотя Павел, решив воспользоваться прочитанным недавно сборником статей «самиздата», который по случаю передал ему бывший соученик, – так вот он считал, например, что для расширения «я» даже не обязательно соприкасаться с реальностями других людей…
– Расширение «я»? Любопытно, любопытно! – Владимир Иванович возбужденно сосредоточился. – Так что же? «Соприкасаться с другими реальностями», это что ты имеешь в виду?
– Не обязательно осуществлять реальный контакт, психофизический опыт. Вообще не обязательно взаимодействовать. – Возвращаясь к терминам и определениям вне рабочих стен, Павел вечно чувствовал себя не в своей тарелке, словно надевал костюм с чужого плеча. – Достаточно исходить из собственной внутренней жизни…
– То есть, ты хочешь сказать, что это по силам только отшельникам? Но как? – Владимир Иванович собрался было сказать что-то еще, но себя оборвал.
– Понимаешь, бать, – Павел поводил глазами и остановил взгляд на герани, которой всегда доставались его раздумья. – Возможно же прослеживать интенциональность своей собственной жизни, эту способность сознания быть направленным на некоторый предмет. Тогда, считал Гуссерль, сохраняется феномен непрерывности опыта, и он связывает одного субъекта с другим. Человеческое «я» в этом случае способно вжиться в сферу другого «я», вчувствоваться в него… Оно выходит за пределы себя самого и соединяется с любым другим во всех возможных коммуникациях.
– Подожди, подожди! – Владимир Иванович поднял руку. – Никак не возьму в толк… Значит, все же нужно оставаться среди людей?
– Думаю, Гуссерль имел в виду все же людское окружение, но в некотором роде отстраненное, – кивнул Павел. – Я представлял, когда читал об этом, что так же одно «я» может проникнуть и во множество других «я», не только в единичное. А вот сейчас я подумал, что этим вполне можно объяснить и способности ясновидцев. Почему нет? Гуссерль считал, что психология обязана анализировать «очищенные акты сознания», обязана выносить за скобки «предметную сущность объекта».
– Каким образом? – Владимир Иванович кивнул.
– Вот этого он как раз и не объяснил, – Павел развел рука-ми. – Но мы вправе предположить, что такие способности имеют далеко не все люди, а те именно, кто от природы наделен талантом раскрытия своего «я» для проникновения в него окружающего мира. Как-то так…
– Интенциональность? – Владимир Иванович тогда привстал даже, но снова сел. – Ты, Паша, запиши мне эти слова. А статьи, на которые ты ссылался, не дашь ли прочесть? Мне глазами воспринимать проще…
Павел тогда пообещал, и в это время разговор прервался. Вернулась мать с горой посуды, за ней с носатым чайником Маша, и все уселись пить чай.
Павел спрашивал себя потом, что же так сопротивлялось в нем всякий раз, если разговор о его специальности заходил среди родных, но внятного ответа получить не мог.
«Да не мое это было, – в конце концов сказал он себе, – не собирался я эти знания применять, не верил вообще, что их можно где-либо в жизни применить».
Он назвал свою первую специальность «полезной ошибкой молодости», на чем и успокоился. С тех пор довольно долгое время попытки Владимира Ивановича поговорить о психологии Павел мягко обходил. Ему куда приятнее было послушать о том, что науки никак не касалось, но стояло незыблемо и позволяло на себя опираться каждому, кто этого искал. Теперь он уже был не прочь и сам рассказать о чем-то, но ожидание батиных откровений все же действовало необычно на Павла.
«Как на ребенка приближающийся Новый Год», качая головой, думал он.
Машина болезнь сильно повлияла на здоровье Владимира Ивановича, и при встречах завести с ним какой-либо серьезный разговор у Павла просто не поворачивался язык. Но ведь именно теперь и возникли эти неотвязные вопросы о смысле жизни, или может быть о бессмысленности ее.
