Czytaj książkę: «Сказка про Ливень», strona 5

Что я делал там, перед ее дверью, в полном одиночестве под грозным небом, готовым вот-вот разразиться громом и молнией на мою голову? И я вошел внутрь. Я шел по темным гулким коридорам, лестницам и переходам изломанным и запутанным, как лабиринт Минотавра, и я искал Ее. И не мог найти. Иногда мне казалось, что я уже близко: я слышал чей-то голос – то ли плач, то ли смех, я кричал: «Кто здесь?!» – нет ответа, тишина. И я снова иду, тихо, крадучись – зачем? Тени мелькают по стенам – я иду быстрее, я бегу, и звук моих шагов разливается вокруг, отражаясь от потолков, как раскаты грома, а может, это они и были. Я слепну от яркого света – вот она, сидит перед камином, как много месяцев назад. Как много месяцев я искал ее? Мне, как воздух, нужны ее глаза, и я зову ее: «Ливень!».

– Тссс, все хорошо, – Ольга гладит меня по плечу, – это просто сон, просто ночной кошмар.

– Просто сон, – повторяю я, просто сон.

***

Поздняя весна не радовала. Туманы широкими вязкими реками разлеглись по улицам, глотая прохожих, приглушая звуки. Из окон ее кабинета не было видно дом через дорогу: пару метров – и глухая белая занавесь. Кто-то в кабинете что-то ей говорил, звонил телефон, сначала рабочий, потом мобильный, она молчала. Ей казалось, что туман сквозь окна вливался с улицы в комнату, заполняя собой все пространство вокруг, оставляя ее в полном одиночестве. Ей казалось, что туман вливается прямо в нее, заполняя каждый уголок, каждую щелочку ее сознания. Мысли в ее голове становились медленными и неповоротливыми, мысли в ее голове становились незначительными и далекими.

Кто-то в кабинете сказал ей:

– Оля, пошли домой.

– Я в порядке.

– Я рада, но за сверхурочные нам все равно не доплачивают.

Кто-то смеялся в кабинете, натянутым, неприятным смехом. А домой идти не хотелось. «Зебра» начиналась у тротуара прямо под ее окнами и терялась где-то на середине дороги, «зебра» больше не вела никуда. А вдруг и ее тоже проглотит туман? И что тогда? Что происходит с теми, кто исчезает в тумане?

Она стояла на тротуаре и смотрела, как медленно из тумана выползают машины и через несколько метров исчезают снова, а дом на той стороне улицы все еще не появился – так, лишь невнятные очертания – пугающее зрелище. Ей надо было на ту сторону.

Она шла не спеша, даже медленно – следила, чтобы зебра не исчезла прямо под ее ногами. В туманной тишине она отчетливо слышала, как резко затормозил автомобиль, остановившись в 5 см от нее. Водитель выглянул в открытое окно, собираясь крикнуть ей что-то, очевидно, не слишком приятное, но не крикнул, помолчав пару секунд, он сказал ей только: «Садись, садись, я тебе сказал».

Они ехали молча. Он напряженно вгрызался взглядом в дорогу, которая то и дело пыталась исчезнуть в белом мареве. А она смотрела на него, думая о том, как все-таки хорошо, что теперь волшебники ездят домой на машине.

– А он не забирает тебя с работы?

Оля хотела удивиться такому внезапному вопросу, но не смогла – все ее эмоции стали почему-то бледными и невзрачными.

– Он? Кто «Он»?

– О, я был уверен, что у тебя кто-то есть.

Она молчала. Она хотела спросить: «Откуда ты знаешь?», но это все равно, что признаться, что у нее действительно кто-то есть. Она хотела спросить: «С чего ты взял?», спросить так, чтобы это звучало, как «Что за бред?», но он сказал:

– Ты почти не ночуешь дома.

– Действительно, – никуда не денешься.

– Так значит, кто-то все-таки есть?

Она знала, что он знал, что такое уточнение излишне – они оба знали, что у нее кто-то есть. Но он спросил. Она кивнула. У нее теперь тоже кто-то есть.

Он мельком взглянул на часы:

– Ты сегодня засиделась. Что-то случилось?

– Нет.

– Так он не забирает тебя с работы? Занят?

– Он не знает, где я работаю, и где я живу тоже.

Он не просто выглядел удивленным, он был поражен.

– Что, что случилось?

– Ничего. Просто так легче. Не хочу пускать никого в свою жизнь. Забыл? – она улыбнулась, – Хочу быть бабочкой.

– Ну, тогда зачем он тебе?

Она молчала. Молчала, потому что этот вопрос она задавала себе и так слишком часто. Не хватало еще на него отвечать. Он слушал ее молчание и вдруг рассмеялся:

– Я понял. Ты выбрала!

– Что? – и на этот раз, это прозвучало именно как «Что за бред?».

– Ты отшила меня, чтобы найти ЕГО, твоего Гранта. А вместо этого перестала искать и выбрала. И видимо, не слишком удачно.

– Он замечательный. Он очень хороший.

– Верю. И все-таки ты не хочешь пускать его в свою жизнь.

– Пока.

– Ну, конечно, – он заметно повеселел.

– И я тебя не отшивала. И главное, по-моему, у тебя тоже кто-то есть.

Он колебался.

– Да, ты права. И насчет первого, и второго тоже. Анжела. Ее зовут Анжела. И на этот раз, кажется, все действительно серьезно.

– Я рада за тебя.

Он ехал медленно и осторожно, старательно выбирая самый длинный маршрут. Она это знала. Она это видела. Они уже давно должны были дома у нее, у него – небольшая разница, но они кружили, петляли, и было ясно, что никого из них никто не ждал.

– Какого черта, Оля! Какое серьезно? У меня все как всегда.

Она усмехнулась – она это знала, конечно, но было забавно смотреть, как он пытается ей солгать.

Когда машина остановилась у ее подъезда, они все еще сидели молча. Она хотела уйти от него, убежать, спрятаться за своей дверью, за своими замками, под своим одеялом и долго-долго плакать, но знала, что не сможет. Она, почему-то больше не может плакать. Она сидела, глядя в окно, где сквозь молочный туман виднелось ее окно.

– Оль, не пригласишь на кофе?

«Нет», – подумала она, но молчала, язык прилип к небу, в горле пересохло, и она не знала, почему.

Он ждал. Он ждал ее «Да», с каждой секундой все отчетливее понимая, что сегодня молчание отнюдь не знак согласия. И все же. Все же он ждал. Он всегда ее ждал, а вот удержать не смог. Как сейчас. Нет, сейчас не так.

– Оля, – крикнул он, ударив в сердцах по рулю, – Оля, какого черта у нас происходит! Я тебе нужен.

Не надо, – она шептала, она все еще не могла говорить: что-то не так с ее голосом, с ним что-то случилось, и он пропал, оставив ее один на один с великим волшебником. Совершенно немую.

– Оля.

– Пожалуйста.

– Послушай.

Она подняла глаза к небу. Конечно, у нее над головой была только крыша его авто, но она подняла глаза к небу: она молилась, молилась, чтобы он замолчал, а если это невозможно – чтобы ее поразила молния, хотя падение метеорита тоже сойдет, лишь бы прямо сейчас. Но тщетно. Сегодня небо не было к ней благосклонно. К счастью для всех.

– Оля, послушай, – он взял ее за руку, прикоснулся сухими искусанными губами к тыльной стороне ладони и зашептал быстро-быстро, – Оленька, Олечка, ну, послушай меня. Прости, прости меня, я знаю, я болван. Я больше не буду. Просто поверь. Я вижу, я знаю, что тебе плохо. Я знаю, что я тебе нужен. Тебе нужен Дима, к которому можно прийти и молчать всю ночь до утра и уйти, не сказав ни слова, Дима, который будет слушать все, чтобы ты не сказала, и который забудет все, если так надо, а если очень надо, то потом вспомнит и то, что забыл, и то, чего никогда не знал. Я знаю, что я тебе нужен, я знаю, что все испортил, я знаю, что повторял это тысячу раз, но разреши мне просто быть рядом с тобой, когда тебе плохо, когда я тебе нужен. Просто быть рядом.

Она молчала. Она молчала, когда высвобождала свою руку из его руки, когда открывала дверь и уходила, не сказав на прощание ни «Пока», ни «Спасибо». Она молчала и тогда, когда его уже не было рядом, она молчала, открывая свою дверь, разогревая ужин, глядя на силуэты в его окне. Она его ненавидела и презирала его за то, что в его окне есть другая женщина, а еще больше за то, что эта несчастная не знает о том, что у него есть некто Оля, которая ему, в общем-то, никто. За все слова, но главное за то, что все эти слова были ложью, насколько бы сильно он в них не верил. Она хотела прийти к нему в квартиру и позвать ее по имени: «Анжелика, –сказала бы она, – Анжелика, беги от него. Со скоростью голодного гепарда беги от него. Потому что я его уже испортила. Я испортила замечательного мужчину. Настоящего волшебника. Я его испортила и выкинула за ненадобностью. Я последняя сволочь. Я себя ненавижу». Нет, так бы она ей не сказала. Так она говорила своему отражению в зеркале. А потом она вышла в туман и отправилась в совсем другую квартиру.

***

Я звонил по ее телефону в сотый, в тысячный раз с тех пор, как она сказала, что не хочет больше меня ни видеть, ни слышать. И она не брала трубку. Это, очевидно, было логичным и последовательным поведением. Она не хотела говорить со мной, ее телефон высвечивал мое имя на дисплее, она не брала трубку. Просто, понятно, доступно.

Вся проблема в том, что Л., сколько я ее знаю и насколько я ее знаю, а знаю я ее довольно давно и не так уж и плохо, так вот. Л. никогда не относилась к людям, поведение которых можно хотя бы с натяжкой охарактеризовать как «логичное», «понятное» и, не дай Бог, «последовательное». Хотя говорят, что люди меняются, и я, скорее всего, в это верю, хотя все еще не уверен, хорошо ли это. Но сейчас не о том.

Я знал, что мне не надо за нее волноваться. Даже не беря во внимание пробежавшую между нами черную пантеру, что само по себе, конечно, проблематично, просто Л. не раз и с определенной периодичностью уходила в загулы, запои, да и просто уходила от реальности. Словом, мне не надо было за нее волноваться.

Но я за нее волновался. Как и всегда, впрочем.

И вот я стучу в ее двери. Я знаю, я готов стучать день напролет, потом ночь. Я почему-то уверен, что она дома. И я стучу. Я готов к осаде. Но мне не пришлось – мне открыли буквально через пару мгновений. Не Л., совсем другая женщина. Но все-таки мне открыли. Я уже видел ее раньше, я не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах, но я точно ее видел. И стоял, открыв рот, как идиот. Я хотел сказать: «Здравствуйте», я хотел сказать: «Добрый день», я хотел сказать что-нибудь. Я хотел спросить: «Где Л.?», узнать, можно ли ее увидеть, а еще «Мы раньше встречались?» и «Мы знакомы?». Но я потерялся где-то среди этих фраз. Я потерялся где-то и просто стоял, уставившись на нее, открыв рот, как идиот, и молчал.

Она посмотрела на меня какое-то время и усмехнулась.

– Вы что-то хотели или просто так стучите? – это был явный сарказм, и я мог бы обидеться, но я не услышал в ее голосе ни издевки, ни злости – ничего. Это был сарказм, но она мне нравилась. И я знал, что стою перед ней, как идиот. И я просто сказал:

– А, простите, я хотел просто увидеть Л.

Она оглянулась через плечо, хотя мы оба знали, что она там ничего не увидит – у нее за спиной был короткий узкий коридор, и я видел, что там никого нет.

– Знаешь, – сказала она не слишком уверенно, – Сейчас не лучшее время. Лерочка не очень хорошо себя чувствует.

Я удивился. Я действительно удивился. Не тому, что Л. нездоровилось, просто «Лерочка»?! нет, она это серьезно? Лерочка? Я смотрел на нее, как – да я не знаю, как я на нее смотрел, просто Лерочка?! Стоило Л. назвать Лерой – можешь разворачиваться и уходить как минимум на месяц – раньше она все равно не скажет тебе ничего, что не вырежет цензура. Лерочка? Что это за женщина?! Я точно видел ее раньше…

Она все еще смотрела на меня и улыбалась. Очень мягко. Очень спокойно. Видимо, она знала, что именно вызвало такой эффект, видимо она знала о своей маленькой прерогативе, она знала, что больше никому это не позволено. Но кто она.

– Мне, мне очень надо ее увидеть.

Она перестала улыбаться. Она просканировала меня взглядом. Ощущение было такое, словно я за секунду сделал кардиограмму, МРТ, ФГС, зондирование, флюорографию и кучу другой дряни. Надо попросить ее связаться с моим доктором – пусть сравнят результаты, но это не главное. Главное – она отошла чуть в сторону, пропуская меня внутрь.

Л. сидела в углу под окном у батареи, обхватив колени руками. В волосах сходу я насчитал три карандаша, потом нашел еще два. Ее взгляд пугал меня до смерти – его не было. Ее не было рядом, ее не было в этой комнате, ее не было в этой реальности. Я уже видел похожее в ее глазах, но это. Это было слишком. Женщина подошла и села рядом с ней, положив голову ей на плечо. Л. плакала. Я стоял, глядя на нее, и не верил своим глазам.

И повсюду была Ольга. Повсюду по комнате были разбросаны эскизы и наброски женских лиц и все они были Ольгой. В разных вариациях: более похожие, менее похожие, такие, что в точности могли соперничать с фотографиями, а на некоторых я ее еле узнавал, но это была Она.

Я подошел и сел рядом с ней, стараясь попасть в поле ее зрения, стараясь попасть в ее глаза. Л. не хотела меня видеть, но я был настойчив. Она сказала:

– Я не могу ее нарисовать.

– Кого?

– Твою Ливень. Я не могу ее нарисовать. Я вижу ее. Вот здесь, – она коснулась искусанным ногтем своего виска несколько раз, повторяя «Вот здесь», пока та женщина, что сидела рядом, не убрала ее руку. – Я вижу ее, но на бумаге… на холсте, на кончиках моих пальцев. Ольга.

Я молчал. Что я мог сказать. Я просто был виноват перед ней. Я был виноват.

– Я устала.

Она смотрела прямо в мои глаза и повторяла: «Я устала». Много раз. Очень много раз. Мне казалось, что она сходит с ума. Не сходит – уже сошла. И мне было страшно.

Женщина гладила Л. по волосам, вытаскивая карандаши. Я молчал. Она заплакала. Я коснулся ее руки, она вздрогнула и захлебнулась слезами навзрыд. Она плакала. Плакала, когда женщина собирала кусочки бумаги по комнате в мусорные пакеты. Потом она кричала, когда слез не было. Кричала и била меня руками по лицу и плечам. И я не поднимал рук, я лишь закрыл глаза. Она хлестала меня по щекам, а потом просто упала в мои руки и застонала. Она замолчала, стала дышать ровнее и уснула.

– Хорошо, что ты пришел, – сказала мне женщина. – Я никак не могла заставить ее плакать.

– Думаю, ей не стоит пока рисовать. По крайней мере, ее.

Я ушел поздно ночью, так и не дождавшись, когда Л. проснется.

А перед глазами стояли сотни лиц на белой бумаге. И еще одно ждало меня дома. Просто еще одно лицо.

***

Она кричала во сне. Дико. Неистово. Срывая голос. Она металась по подушкам, спутанные волосы липли к лицу и шее, не давая дышать.

Она бежала во сне, закручиваясь в простыни и одеяла, задыхаясь в этом текстильном коконе.

Она рыдала во сне. Всхлипывая сдавленной грудью. Слезы текли по лицу, оставляя темные потеки не снятого вечером макияжа.

И ее крики, стоны, ее рыдания разлетались, как вороны, испуганные выстрелом – так показывали в кино. Никто не слышал. Запертая в толстых стенах, виниловых обоях, пластиковых окнах, двойных дверях, шторах и ламбрикенах, она кричала, выбрасывая звуки в этот звукоизолированный мир. Идеально одинокий мир ее квартиры. Никто не услышит.

В доме было тихо. Темно и тихо. В мире было тихо. Она кричала. Она вопила. Она разрывала тишину вокруг, но не могла проснуться. Никто не слышал.

Ей снова снилось, что в ее жизни есть кто-то. Не Кто-то Особенный – бог с ним. Просто кто-то, кто может слышать ее дикие крики до боли в горле. До хрипоты.

Ей снова снилось, что в ее жизни есть кто-то. В ее жизни все еще не было никого.

***

Я подскочил на кровати, готовый бежать. Я хватал ртом воздух – я задыхался, как после бешеной скачки, я вырывал из темноты очертания комнаты, но все как всегда, без неожиданностей: я дома, я один. И только дикий крик, разорвавший мой сон, все еще звенел в моей голове.

Я умылся, но вода, падающая в раковину, отражала этот крик много кратно, и я слышал его снова и снова. Я никак не мог избавиться от него. Крик боли, отчаяния, одиночества. Ужасный кошмар: непроглядная темнота закрытых глаз и крик. Я никак не мог проснуться. Глядя на себя в зеркало, я все никак не мог проснуться и увидеть хоть что-нибудь, кроме темноты вокруг и кровавых вспышек голоса, разрывающего ночь на куски.

Я сидел в кресле, запрокинув голову, смотрел в потолок. И в моих мыслях не было ничего. Пусто. Я никак не мог отпустить от себя этот крик. Я заставлял себя вновь и вновь прокручивать в памяти обрывки моих ночных кошмаров, которые таяли на глазах. Таяли. Рассыпались. И оставалась лишь зияющая пустота. Темнота закрытых глаз и серый потолок сумеречной комнаты. Что-то было в этих снах.

Самая темная ночь перед рассветом, верно? О да! Моя ночь была темна этим утром. Бред. Мне нужна была она, девушка, танцующая в парке. Я вспоминал ее смех. Это она кричала в моих снах. Мне нужна была девушка, танцующая в парке. Моя Ливень. Мне нужна была она. Я злился.

Я брал телефон, набирал номер, читал «Любимая» на дисплее и сбрасывал до первого гудка. Я говорил себе: «Зачем будить ее в такое время. Пусть спит. Бред». Бред. Я говорил себе: «Я люблю ее». Я говорил ей: «Я люблю тебя». Она молчала. Она всегда молчала и прижималась ко мне. Я не понимал, что это значит. Да и кто понял бы? Точно не я. Да и к чему мне это? Зачем искать смыл, причины, подтексты, когда она здесь, она рядом, она со мной и прижимается ко мне, и я слышу, как бьется ее сердце? Но ее нет рядом.

Бред. Я снова думал о ней. Моя Ливень. Глупая выдумка. Больная фантазия. Девушка у камина. Такой туманной, вязкой и неприветливой весной ее камин особенно манил. Я слышал ее смех. Я вспоминал ее крик. Я обхватил голову руками и взвыл. Я хотел вытащить ее из моей головы. Я хотел стереть ее из памяти. Я повторял себе: «Оля, Оля, Оля…. Оля» тысячу раз, но перед моими закрытыми глазами кружилась девушка, едва касаясь земли, и волосы разметались по ее лицу.

Я ее ненавидел. Себя я ненавидел еще больше. Даже больше, чем эту бессонницу.

***

Уйти, убежать, испариться, исчезнуть.

Уткнуться в подушку, утонуть в одеяле, вжаться в постель.

Не дышать.

Не любить. Не страдать. Не верить. Не ждать.

Не быть.

Но все, что я могу на самом деле – просто свернуться калачиком.

Мяу.

***

Ее разбудила весна. Улыбаясь, она жмурилась от яркого весеннего солнца, бьющего в окно через тонкий тюль и неплотно задернутые шторы. Улыбаясь, она вытащила из-под одеяла плечи, потом ногу, потом сбросила одеяло на пол и грелась в теплом желтоватом свете. Тем утром пришла весна, немного неуверенная, чем-то смущенная, но все же, весна.

Она лежала в постели, нежась под этим утренним солнцем, и ей так хотелось, чтобы рядом был кто-то. Хоть кто-нибудь. Она прокручивала в голове простой, незатейливый диалог, такой же теплый, такой же сладкий:

– Ты уже проснулась? – сказал бы ей кто-нибудь.

Она бы кивнула, потягиваясь, как кошечка.

– Зачем так рано? – он бы улыбнулся и поцеловал плечо или нос.

– Потому что весна – последнее слово она бы выкрикнула и рассмеялась, она бы долго-долго смеялась…

Но кого-нибудь не было рядом. Кто-нибудь был в другом мире, и в его мире не было таких диалогов.

***

А потом она шла и кружилась, подставляя щеки солнечным лучам, и куталась в плащ от ветра.

Случайные прохожие оглядывались на нее, улыбаясь.

Она никого не видела. Для нее никого не было. В ее мире никого не было. И от этого было невыносимо грустно. Она улыбалась этим случайным прохожим, улыбалась изо всех сил, чтобы не замечать, как это невыносимо грустно, когда в такой замечательный день в твоем мире все еще нет никого.

В этом огромном, безнадежно жестоком мире не было никого.

***

Я смотрел в окно и улыбался и, должно быть, выглядел ужасно глупо, когда вот так смотрел в окно и улыбался. Я проснулся до неприличия рано, и все из-за чокнутой птицы, орущей под окном – я пытался заставить себя злиться на крикунью, но не получалось. Мы с ней оба знали, что просто пришла весна. Давно пора. Сезон туманов явно затянулся в этом году – опять не будет абрикосов. Я пытался заставить себя злиться и на это тоже, но снова не получалось. Я смотрел в окно и все еще улыбался. Опять была весна. Это снова весна. «Просто снова весна» – на языке крутилась песня с такими словами, но я, хоть убей, не мог вспомнить больше ни одной строчки. Я даже не пытался заставить себя злиться хотя бы на это – знал, что не получится. Как можно злиться, когда такая весна? Наконец. В середине апреля.

Я пил зеленый чай. Ненавижу зеленый чай – он остался, когда ушла Алиса. «Ушла» неправильное слово, а правильное я не знал. До сих пор не знаю. Я просто думал о ней. Впервые. И мне стало стыдно за то, что я так давно не думал о ней. Я хотел позвонить, но испугался. Испугался, что она, возможно, несчастна. И это моя вина. Потом я испугался, что она счастлива. Не знаю, почему. Но потом понял, что просто боюсь ее услышать, так же, как боялся увидеть, столкнуться случайно, узнать о ней что-то от общих знакомых. А теперь я пил зеленый чай и думал о ней. Я бессердечная сволочь.

Просто снова весна. И я снова думал о Ливень. И мне было стыдно за то, что я последнее время снова слишком много о ней думаю. Я вспомнил, как встретил свою Ольгу, как Л. оказалась права, но на самом деле я просто снова думал о Ливень. И мне было ужасно жаль, что реальная, совершенная Ольга была совершено непохожа на странную вымышленную девчонку, которая, теперь я это точно знал, не может существовать. Не в этом мире, не в этой реальности.

И пока я думал об этом, я стал достаточно взрослым, чтобы перестать улыбаться.

***

Я ищу слова.

Мне нужно всего несколько фраз: простых и коротких. Емких и образных. Из тех, что запоминаются. Из тех, что западают в душу.

Я ищу слова: сравнения, метафоры, аллегории. Пару строк, чтобы высказать ВСЕ. ВСЕ – именно так, три заглавные буквы.

Несколько речевых оборотов, из тех, что цепляют и больше не отпускают. Никогда. Хотя бы день, час, хотя бы пару минут.

Но их нет.

Внутри меня только крик и сдавленные стоны.

Но и их я держу при себе – я хорошо воспитана.

***

Чем измерить одиночество? Мгновениями, минутами, часами? Но ведь оно скорее состояние жизни, чем отрезок времени. Тогда днями, ночами? Смертельно спокойным дыханием? Преступно ровным сердцебиением? Да и что измерять: глубину или длительность? Чем измерять одиночество?

Она смотрела вокруг и не видела людей. Она видела улыбки, глаза с морщинками в уголках, но людей не видела. Вокруг что-то ели и пили. Смеялись и заливались хохотом. Она была одна. Она среди них была одинока, среди шумной феерии она была совершенно одинока. Так же, как вечером, дома, когда звук ее ключа в замочной скважине казался единственным звуком во всей чертовой вселенной. Так же, как ночью, когда, как назло, не уснуть допоздна. Сейчас, в безумном хороводе она все еще, она снова, она все так же была совершенно одинока своим совершенным одиночеством, которое и измерить-то нечем.