Лгунья

Tekst
Przeczytaj fragment
Oznacz jako przeczytane
Лгунья
Лгунья
Audiobook
Czyta Анна Геллер
Szczegóły
Czcionka:Mniejsze АаWiększe Aa

Йоаву


Часть первая

1

Лето близилось к концу. Жара немного отступила и в воздухе повеяло осенью. Горожане, заточившие себя в своих кондиционированных домах и квартирах, даже не ощутили этого. Возможно, осень так и промелькнула бы никем не замеченной, если бы о ней не объявили длинные рукава, внезапно сменившие короткие на всех манекенах в витринах магазинов.

Возле одной из таких витрин стояла девушка; из стекла на нее смотрело ее собственное лицо. Девушка была низковатой и немного веснушчатой, манекены – высокими и красивыми. Возможно, именно поэтому девушка не стала задерживаться и быстро пошла прочь. Изумленно хлопая крыльями, перед ней взлетела стая голубей. Девушка пробормотала: «Извините» – и пошла дальше, а голуби, уже забыв, чего испугались, снова уселись на ближайшую скамейку. У входа в банк змеилась очередь к банкомату. Возле нее стоял глухонемой нищий с протянутой рукой, но люди в очереди притворялись слепыми. Глаза девушки на мгновенье встретились с глазами нищего. Она снова пробормотала: «Извините» – и пошла дальше. Она торопилась: боялась опоздать на работу. Девушка хотела перейти дорогу, но громкий гудок приковал ее к месту: мимо сердито проехал огромный автобус. Плакат на его заднем окне поздравил девушку с Новым годом[1]. Праздник начинался только через неделю, но улицы уже пестрели объявлениями о дешевых распродажах. Через дорогу трое девушек ее возраста фотографировались на фоне фонтана, и их звонкий смех отражался от плиток тротуара. Она слушала, как хохочут девушки, и твердила себе, что ей все равно; ей совершенно все равно, что она одна.

Она пересекла площадь и поспешила дальше. Рыжеволосые продавщицы в магазинах говорили клиенткам «Вам идет», добавляли «Я бы на вашем месте взяла два» и украдкой поглядывали на часы: скорей бы перерыв, пока не лопнул мочевой пузырь.

За прилавком стоял симпатичный парень. Пальцы, которыми он сегодня утром гладил волосы любимого, бегали по клавишам кассы. Когда покупатели выходили из магазина, их пакеты с шуршанием терлись друг о друга, и это шуршание было верным знаком того, что в город пришла осень, – таким же верным, как шелест опадающей листвы.

В соседнем кафе-мороженом девушка тоже встала за прилавок. Она подавала ложечки желавшим попробовать мороженое и думала о том, что летние каникулы вот-вот кончатся, а лично ее так никто и не попробовал. Она единственная во всем классе оставалась девственницей. А следующим летом, когда поля пожелтеют, ей надевать зеленую армейскую форму.

Она протянула мороженое стоявшему перед ней мальчику и, сказав – в тысячный раз на этой неделе – «пожалуйста», изо всех сил постаралась улыбнуться. Следующий в очереди человек сказал, что хочет попробовать инжирный сорбет. Нофар сразу поняла, что он не купит инжирный сорбет: попробует, потом попробует еще десять сортов и в конце концов попросит шоколадный – однако взяла пластмассовую ложечку, зачерпнула инжирный сорбет и бросила взгляд на циферблат над прилавком. Еще каких-то семь часов потерпеть.

Но тут дверь открылась, и вошли они. Нофар ждала этого момента все лето, даже подробно описала его в своем дневнике: как в кафе-мороженое войдет Йотам; как он удивится, увидев там ее; как она предложит ему мороженого за счет заведения; как он взамен предложит подвезти ее до дома на своем мотоцикле; как она скажет, что заканчивает работать только через несколько часов, а он скажет, что несколько часов – это пустяки. Но когда – за три дня до конца каникул – этот момент наконец-то наступил, Йотам пришел не один, а с компанией, и в этой компании была Шир. Шир, которая еще четыре месяца назад была подругой Нофар. Ее единственной подругой.

Ни один из пяти человек у прилавка не был таким уж красавцем, но Нофар все они казались просто бесподобными. Принадлежность к свите Йотама словно озаряла их неким сиянием, как если бы тот факт, что их пятеро, умножал красоту каждого по меньшей мере в пять раз. Они смотрели на сорта мороженого в витрине, раздумывая, что заказать, и на мгновение Нофар захотелось, чтобы они ее не заметили; но тут Йотам поднял свои бесподобные глаза, взглянул на нее, наморщил брови и сказал:

– А ты вроде из нашей школы.

Остальные тоже подняли глаза, и Нофар едва сдержалась, чтобы не опустить свои.

– Ты в одном классе с Шир, да? – спросила Моран, завязывая волосы в хвост движением столь же привычным, сколь и очаровательным.

Нофар торопливо кивнула. Да, она училась в одном классе с Шир. Вообще говоря, она сидела рядом с Шир со второго класса, пока – четыре месяца назад – не пришла утром в школу и не обнаружила, что та ее «уволила». Без предварительного, так сказать, уведомления.

На мгновение воцарилось молчание, а затем Йотам сказал:

– Я, пожалуй, возьму ванильное с печеньем.

Нофар начала накладывать мороженое в стаканчик, и он добавил:

– В рожке.

Вот и все, что он ей сказал. Потому что сразу после этого заговорили другие: какое мороженое и с какими добавками хотят, а Моран – с фальшивой заискивающей улыбкой – попросила побыстрей, потому что фильм, на который они собрались, начинается через двадцать минут. Все это время Шир стояла молча и смотрела на Нофар немного виноватыми глазами, но в конце концов сказала, что возьмет ванильное. Хотя могла и не говорить, Нофар и так знала, какое мороженое она любит. Через пять минут они ушли в кино, и Нофар взглянула на красно-оранжевую мозаику сорбетов в витрине. Стекло было усеяно отпечатками пальцев, но все эти пальцы указывали на мороженое. Ни один не указывал на нее.

Входная стеклянная дверь открылась, и в кафе ввалилась шумная стайка детей. Когда этот день закончится, Нофар поставит не те песни, которые, как утверждает Габи, привлекают клиентов, а музыку, которую любит сама. Да, придется поднимать оброненные посетителями салфетки и собирать грязные ложки, которые малыши оставят на столах, а родители не удосужатся выкинуть. Да, надо будет мыть полы, смывать с витрины отпечатки пальцев и выносить мусор. Однако звучать при этом будет ее любимая музыка. Потом Нофар возьмет пластиковую коробку, наполнит мороженым и отнесет стоящему возле фонтана бездомному. А может, просто положит мороженое рядом. Потому что, когда она подошла к бездомному в прошлый раз, он крикнул что-то неразборчивое – она ничего не поняла.

Она так погрузилась в размышления о бездомном, о мороженом и о компании, сидящей в кино без нее, что, когда наконец посмотрела по сторонам, то увидела, что дети убежали, не заплатив. Теперь Габи вычтет у нее из зарплаты. От обиды к горлу подступил тяжелый ком; Нофар сделала глубокий вдох и сглотнула его. Еще шесть с половиной часов. Скорей бы этот день закончился!

Она не знала, что этот день кончится не так, как все предыдущие, не знала, что этот день изменит всю ее дальнейшую жизнь и что ей совсем недолго осталось быть неприметной продавщицей мороженого.

* * *

Когда она родилась, то весила три килограмма четыреста граммов, и помимо этого сказать о ней было нечего. Всего лишь потому, что за мгновенье до этого ее попросту не существовало. Люди, еще минуту тому назад именовавшиеся Ронит и Цахи, а теперь называвшиеся мамой и папой, смотрели на нее сквозь слезы волнения. Роды продолжались девятнадцать часов, и под конец голосовые связки Ронит были измочалены почти так же, как барабанные перепонки Цахи. Лежавшая между ними только что появившаяся на свет девочка была чрезвычайно красной и сморщенной, но акушерка сказала, что это пройдет.

– Она будет красавицей, – уверенно заявила она. – Как цветок.

Что заставило акушерку изречь такое пророчество, неизвестно, но родители восприняли ее слова как истину в последней инстанции. Ронит осторожно подняла девочку. Ее поражало, что эти три килограмма четыреста граммов, еще недавно бывшие частью ее собственного веса, теперь существуют сами по себе.

– Назовем ее Нофар, – прохрипела Ронит, – и она будет красавицей.

– Как цветок[2], – кивнул Цахи.

Медсестра отправилась по своим делам – в другие палаты, к другим роженицам, – а у девочки, еще до того, как ей исполнилось десять минут, были уже и предсказанная судьба, и имя.

Выбрать имя ребенку – дело серьезное. Не успевают клеточки в животе матери начать делиться, как мнения родителей разделяются. Отец хочет «Тамар», а мать требует «Даниэль»; отец настаивает на «Михаль», а мать категорически заявляет: «Яэль». Возможно, стоило бы подождать, пока клетки превратятся в живое существо – чтобы имя родилось из человека, а не человек рождался с готовым именем. Но родители ждать не способны, их чаяния и надежды мчатся вперед галопом и уносятся, бывает, так далеко, что ребенку всю жизнь приходится бежать позади, не поспевая за их мечтами. Нофар Шалев не была уродливой – отнюдь, – но акушерка сказала: «Она будет красавицей», и это предсказание преследовало Нофар с пеленок. Она выросла неуверенной в себе и замкнутой и чувствовала себя в этом мире незваной гостьей на чужом пиру. Сейчас, стоя за прилавком в кафе-мороженом, она вспоминала тот момент, когда Йотам с компанией вошел и увидел ее. «А ты вроде из нашей школы». Было ясно, что он не знал, как ее зовут. И даже поинтересоваться не пожелал.

 

Когда наплыв посетителей немного схлынул, Нофар взяла ключ, висевший на крючке, как самоубийца на веревке, и побежала в служебный туалет во внутреннем дворе. Две уличные кошки перестали совокупляться и сердито на нее зыркнули, но секунду спустя взмахнули хвостами и вернулись к своему занятию. Нофар вбежала в тесную туалетную кабинку и поспешно закрыла за собой дверь, как если бы увидела не кошачью случку, а – не приведи господь – соитие собственных родителей.

Выйдя из туалета, она – дрожащей рукой – оправила синее платье, которое в туалете пришлось задрать. В начале лета Нофар одолжила его у сестры. И очень надеялась позаимствовать у Майи вместе с платьем и ее шарм. Младшая сестра двигалась так плавно, так грациозно, что городские светофоры при ее приближении краснели от удовольствия, и пробок на запруженных дорогах становилось еще больше: светофоры заливались похотливым румянцем, и движение вставало намертво. Потому на каждом переходе Майя шла на зеленый, и даже на самых оживленных перекрестках ей никогда не приходилось ждать. У Нофар все было иначе: она всегда ждала.

В раннем детстве люди их не различали. Разница между сестрами была меньше года, и младшая нагоняла старшую стремительно, как антилопа. Родилась Майя преждевременно, и врачи объясняли это душевным состоянием Ронит – перед самыми родами ее мужа призвали на резервную службу. Но в действительности схватки начались раньше потому, что сестре, сидевшей внутри, не терпелось сравняться с той, что снаружи. Робкая продавщица мороженого совсем не была тогда робкой. Наоборот. Нофар была кругленькой и гладенькой, как яблочко, а ее маленькие ручки цеплялись за каждый протянутый палец. Весь мир принадлежал ей – хватай и пробуй! – а под языком медленно созревало сладкое слово «папа» – первый подарок родителям, ждущий своего часа. Однако, когда этот час наступил, отец ушел в армию, и мать, чье лицо раньше светилось, как восходящее солнце, стала походить на измученную птицу с перебитым крылом.

Нофар знала эту историю хорошо – в семье ее рассказывали постоянно. И так же, как в школе она научилась стоять по стойке «смирно», когда звучал гимн, во время прослушивания семейного «гимна» девочка вела себя соответственно: когда слышала знакомые слова, склоняла голову, а в нужные моменты бормотала «слава богу». Когда скорая помощь забрала маму, соседка – слава богу – сразу позвонила папе. Папу – слава богу – успели позвать к телефону буквально за минуту до того, как началась наземная операция. Узнав, что у папы родилась дочь, командир – слава богу – отпустил его на двенадцать часов. И (в этом месте «слава богу» говорить было нельзя; однажды Нофар ошиблась, и мама посмотрела на нее так, что захотелось умереть) невероятно, но буквально через минуту после того, как папа уехал домой, его танк вошел в Ливан и все погибли. Иными словами, благодаря рождению Майи папа – слава богу – спасся. Последнее предложение с годами укоротилось до «благодаря Майе папа – слава богу – спасся». Не благодаря ее рождению (событию сугубо медицинскому), не благодаря командиру (который дал папе отпуск, получил посмертно медаль, и в память о нем певец Шломо Арци сочинил песню), а благодаря Майе. Это знали все, и все об этом говорили. Так что, когда Нофар наконец пролепетала «папа», этого почти никто не заметил. Подумаешь. Все дети рано или поздно говорят «папа». Однако не все дети спасают папу из горящего танка.

В первый день работы в кафе-мороженом Нофар оделась нарядней, чем обычно: в платье Майи. Впервые в жизни у нее была возможность начать что-то с чистого листа, и лучшего места для этого, чем кафе-мороженое, было не придумать. Ибо кафе-мороженое – это чудесная страна вкусов и цветов. Как если бы кому-то удалось поймать радугу, на одном ее конце навесить дверь, на другом – поставить кассу и поместить радугу на углу улицы.

Родители похвалили Нофар за то, что та решила поработать в летние каникулы, но делала она это не только ради денег. Она каждый день почти час добиралась сюда с окраины города ради людей, ради чужих глаз, не знавших, к счастью, про нее того, что знала вся ее улица: что про нее и знать-то нечего, что с ней никогда ничего не случается, ни неприятностей, ни приключений. Она была непримечательным, безвредным существом, которому только что исполнилось семнадцать.

Даже прыщи ее не выделяли. На лицах у подростков порой можно увидеть поразительные, незабываемые геологические образования: глубокие кратеры, обрамленные холмами долины; но сальные железы Нофар функционировали сдержанно – оккупировали лоб и маленький анклав на носу и этим ограничились. Прыщи Нофар никому не мешали, однако очень мешали ей самой, и втайне она называла себя «уродской мордой».

Имена и прозвища – очень опасная штука, и доказательством тому мог служить Лави Маймон, живший на четвертом этаже дома, в котором находилось кафе. Сколько бы шариков шоколадного мороженого он в себя ни забрасывал, все равно оставался тощим, как один из тех столбиков, которые мэрия устанавливает на улицах, чтобы люди пристегивали к ним велосипеды. Возможно, Лави смирился бы со своим жалким существованием, назови его родители поскромнее. Однако на своих щуплых плечах он нес имя самого царя зверей[3]. В детстве Лави надеялся, что, когда повзрослеет, у него отрастет грива, а под кожей вздуются мышцы; но годы шли, а грива расти отказывалась. На подбородке торчало всего четырнадцать волосков – каждый вечер он пересчитывал их перед зеркалом. Про мускулы и говорить не приходилось.

Его отец, подполковник в отставке Арье Маймон, командовал своим бизнесом так же решительно, как в свое время командовал солдатами, и, подобно тому как солдаты Арье Маймона взбирались в бою на холм – потому что пуль засевших наверху террористов боялись меньше, чем взрывов командирского гнева, – росли и акции фирмы, созданной Арье Маймоном после демобилизации. Страшась испепеляющего начальственного взгляда, они взлетали все выше и выше, превосходя самые смелые ожидания финансовых аналитиков.

Подполковник Арье Маймон не давал сыну имя Лави; это сделала жена подполковника, молодая красивая женщина, обожавшая мужа, страну и инструктора по пилатесу (не обязательно в этом порядке). Имя Лави ей чрезвычайно нравилось, и подполковник разрешил супруге, в виде исключения, принять решение самостоятельно. Но, когда мальчик повзрослел и стал подростком, стало очевидно, что в нем нет ни намека на хищное обаяние отца[4]. В мир больших кошек его допустили бы разве что в качестве потенциального обеда. В первые годы отец еще рычал на сына и пронзал его тем самым взглядом, которым в прошлом заставлял солдат лезть на холм, а акции – взлетать, но спустя какое-то время перестал делать даже это, и Лави заскучал по громогласным выговорам, даже по рычанию. Все лучше, чем гробовое молчание – верный признак разочарования.

Вечером, когда мама наводила марафет перед уроком пилатеса, а папа благодушно мурлыкал перед экраном телевизора, Лави открывал в своей комнате окно и смотрел на улицу. Внизу текла бурная городская река, по берегам-тротуарам которой прогуливались стайки подростков. У них были каникулы. Лави слушал их смех и думал: будут ли они смеяться, если перед ними с глухим звуком шлепнется его тело? Склонятся ли над ним сострадательные девушки? Проведут ли тонкими пальцами по его стриженым волосам, по гриве, которая так и не выросла? Посмотрят ли на него если не с жалостью, то хотя бы с интересом? Достанут ли мобильники? Сфотографируют ли его распростертый на земле труп, его обнимающие дорогу руки? Руки, которые еще ни разу не обнимали девочек…

Каждый вечер город украшал себя яркими огнями фонарей, а Лави Маймон стоял у окна и думал о своей смерти, представляя множество глаз, которые будут смотреть на него, когда он упадет перед входом в кафе-мороженое. Он бы, наверное, давно уже осуществил задуманное, если бы на южной границе не началась летняя военная операция, затопившая город воем сирен и оккупировавшая первые полосы газет. Лави не желал быть похороненным на последних страницах. Он ждал, пока бои закончатся. Но бои, слава богу, не прекращались: как только они заканчивались на юге, сразу же начинались на севере – и, просыпаясь по утрам, Лави видел, что газеты по-прежнему полны военными сводками. Куда тут втискивать историю его неудачного полета? Поэтому Лави все откладывал и откладывал свою смерть, и, таким образом, унесшая много жизней военная операция спасла по крайней мере одного городского парнишку.

А пока Лави стонал под бременем лежавшего у него на плечах львиного имени, Нофар Шалев сгибалась под тяжестью собственного. И как ей только в голову могло прийти, что именно здесь, в кафе-мороженом, из нее наконец-то проклюнется другая Нофар? Каждое утро она вставала за прилавок. Лето навалилось на город и овладело им. Соитие было веселым и потным, но сейчас на дворе стояла осень, и все вокруг снова выглядело благопристойно. Через несколько дней Нофар вернется в школу, и за плечами у нее не будет ни одной волнующей истории, принесенной из кафе-мороженого в центре города. Кроме тех, о которых она писала в своем дневнике. Как она надеялась на дерзкое любовное приключение со студентом, туристом или даже истыканной пирсингом уличной шпаной. Как мечтала, что пойдет в школу, а он последует туда за ней и будет ждать на улице, за забором. А она побежит к нему – и все это увидят. И Шир увидит. И Йотам… Нофар была готова на все, лишь бы в последний учебный год не возвращаться в школу с пустыми руками. С руками, пальцы которых никогда не касались пальцев мальчика с иной целью, кроме как дать ему сдачу. Если бы она хотя бы нашла здесь новую подругу вместо Шир… Кого угодно, кто задержит на ней свой взгляд, хотя бы на мгновение…

На четвертом этаже стоял Лави Маймон и смотрел на улицу. Во дворике, оправляя руками платье, стояла Нофар Шалев, и оба не подозревали, что не одиноки в своем страдании – страдании человека, чье имя предъявляет ему непосильные требования. Возможно, обоим было бы легче, знай они, что где-то – на другом конце земного шара или на расстоянии четырех этажей – есть человек, испытывающий такую же боль. Но не факт. Ведь человека, у которого болит зуб, не утешают стоны соседа по скамье, когда он сидит в очереди в поликлинике.

И хотя Лави Маймон и Нофар Шалев ничего друг о друге не знали, они – практически одновременно – печально вздохнули. И единственная разница между Нофар Шалев и Лави Маймоном состояла в том, что Лави так и остался у окна, а Нофар вдруг поняла, что перерыв закончился, что она опаздывает, и бросилась бежать. Она бежала так быстро, словно знала, что торопится сейчас не только в кафе-мороженое, но и к тому мгновению, когда все изменится, к судьбе, которая уже ждала ее по ту сторону прилавка.

2

За долгое время, проведенное за прилавком, у Нофар выработалась привычка вглядываться в лица клиентов и угадывать, кто оказался в кафе-мороженом случайно, а кто пришел сюда намеренно. Случайные посетители были самыми приятными. Они не спеша гуляли по улицам, плавали по тротуару, как карпы, пока не появлялась приветливая вывеска кафе-мороженого и не поддевала их на крючок. Те же, кто приходили намеренно, были совершенно иными. Для них кафе-мороженое служило пунктом, где выдают компенсацию за тяжелый рабочий день, местом, «где сердце успокоится». Нофар читала это по их злым глазам и плотно сжатым ртам. Пробовавшие все новые и новые сорта мороженого, они оставались вечно недовольны. Такие клиенты поедали свои рожки, словно глотали обезболивающее, – в один присест, лишь бы скорей подействовало.

Нофар без труда определила, что клиент, ожидавший ее у прилавка, принадлежит к числу пришедших намеренно. Не неспешная прогулка привела его сюда, а испорченный день.

– Добрый вечер, – сказала она и не удивилась, когда он не ответил. – Чем я могу вам помочь? – спросила она, стараясь улыбаться, хотя чувствовала себя без сил – после пробежки по двору и от мыслей о неурожайном лете.

Мужчина бросил на Нофар раздраженный взгляд и пробурчал, что стоит здесь уже десять минут.

– Сколько я должен ждать, чтоб меня обслужили?!

Это было неправдой: он ждал не десять минут. На самом деле он ждал меньше пяти минут. Однако за эти пять минут он успел получить эсэмэс от своего агента. Тот сообщал, что телевизионное начальство все обдумало и пришло к выводу, что им не нужен еще один песенный конкурс. Агент не стал добавлять, что, даже если бы начальство и решило, что конкурс нужен, оно все равно не стало бы прибегать к услугам певца, давно вышедшего в тираж. Уже семь лет, как вышедшего, если быть точным. Просто невероятно, как быстро прошло семь лет. Всего миг назад он был в центре внимания и на первых полосах газет; полтора миллиона человек проголосовали за него по эсэмэс в тот чудесный вечер; вся страна прислала ему цифровое признание в любви. А теперь он здесь, в этом жалком кафе, перед этой жалкой продавщицей. Она смотрит на него и ждет, пока он скажет, какое мороженое выбрал, и во взгляде ее – ни намека на узнавание. Она понятия не имеет, кто он такой!

 

Впоследствии, когда скандал немного утихнет, Авишай Милнер будет задаваться вопросом: не в этот ли момент все началось? Девушка посмотрела на него из-за прилавка пустыми глазами, и в этой пустоте погибла его душа. Он утонул во тьме анонимности, в пучине заурядности. Возле девушки за прилавком Авишаю Милнеру было нечем дышать. Из последних сил он твердил себе, что он не просто еще один клиент. Он – Ави-шай! Мил-нер! Так объявил его ведущий в финале конкурса, разрезав его имя, как разрезают горячий свежий хлеб, и растягивая – к удовольствию публики в зале – слоги: Ави-шай! Мил-нер! Зрители, смотревшие конкурс по телевизору, салютовали ему миллионом голосов. В последующие недели его имя было у всех на устах. В пабах и клубах на него бросались красивые женщины – женщины, желавшие отведать его, женщины, желавшие быть отведанными им, – и он занимался с ними любовью. Однако больше всего он занимался любовью с самим собой. Он совокуплялся с Авишаем Милнером до потери пульса, и каждая нимфа, стонавшая ему в ухо «Ави-шай», была всего лишь ласкающим ухо эхом того незабываемого момента, когда ведущий открыл конверт, заглянул в него своими добрыми, ласковыми глазами и на всю страну объявил победителем юношу из пригорода: «Ави-шай! Мил-нер!»

Трудно сказать, что потом пошло не так. Как певец, Авишай Милнер был не лучше Элирана Вакнина (тот же ведущий объявил его победителем за год до того, и Вакнин появлялся в хит-парадах по сей день), но он не был и хуже. Лицом он ничуть не уступал Аси Сариге, победившему через год после него и успевшему с тех пор сыграть несчастного врача в одном телесериале, несчастного солдата – в другом и несчастного отца мальчика-аутиста – в фильме, который вот-вот выйдет на экраны. Это казалось необъяснимым. Да и в его характере отсутствовали изъяны, на которые можно было бы все списать. В случившемся oтcyтcтвoвaлa всякая логика, и это-то и мучило Авишая Милнера больше всего. Абсолютная беспричинность падения приводила певца в ужас, так как намекала, что взлет тоже был беспричинным – не прямым следствием его таланта, а случайным стечением обстоятельств.

Сообщение от агента пришло Авишаю Милнеру после долгих недель ожидания. С тех пор, как он послал предложение телевизионному начальству, певца терзала одышка и бессонница. Слава сбросила его со спины, как дикий бык на родео, и била его, лежачего, копытами. Он обязан был найти способ подняться, и чем дольше телевизионное начальство медлило с ответом, тем сильнее он нервничал. Во сне к нему приходил ведущий, брал за руку и говорил, что после рекламы они споют дуэтом, но тут вдруг, к своему ужасу, Авишай понимал, что не помнит слов, а микрофон у него в руке превращался в страшную змею. Иначе говоря, шагая по улице, он понял, что ему жизненно необходимо съесть что-то сладкое. Но когда Авишай зашел в кафе, то увидел, что там пусто. За столиками сидели посетители и не спеша лакомились мороженым, однако за прилавком никого не было.

Что нужно человеку, пришедшему в кафе-мороженое и получившему плохие известия? Уверенная рука, которая предложит ему разнообразные шоколадные утешения; доброе лицо, которое будет терпеливо ждать, что он скажет; глаза, которые будут смотреть в его глаза и подтвердят, что да, несмотря ни на что, он все еще существует. Но когда Нофар вернулась к прилавку, она не узнала Авишая Милнера. И, хотя она изо всех сил старалась улыбаться, ей не удавалось скрыть проглядывавшую сквозь улыбку грусть. Как в тот раз, когда она примеряла слишком тесную блузку и из-под ткани выпирала непокорная плоть.

Авишай Милнер не знал, что платье, которое было на девушке, принадлежало ее красивой сестре. Не знал, что все лето Нофар ездила сюда в отчаянной надежде избавиться от своей заурядности. Он знал одно: он десять минут ждал, пока его здесь обслужат, а это ни в какие ворота не укладывалось.

– Это ни в какие ворота не укладывается! – заявил Авишай Милнер девушке за прилавком и, дабы подчеркнуть, насколько это не укладывается ни в какие ворота, с силой стукнул рукой по стеклянной витрине.

– Это ни в какие ворота не лезет, – ответила девушка.

– Что-что?!

– Надо говорить «ни в какие ворота не лезет» или «в голове не укладывается», а не «ни в какие ворота не укладывается».

Старшая дочь учительницы иврита, Нофар отлично знала, что нет людей противнее тех, что поправляют ошибки у других. Никто ведь не станет открывать рот жующему другу, вынимать еду и показывать, как правильно жевать. А слова – они как еда. Нельзя отнимать их у языка, на котором они лежат. Но этот мерзкий тип встал по ту сторону прилавка, стукнул ладонью по витрине и оставил на ней еще один жирный отпечаток. Причем не для того, чтобы определиться с сортом мороженого. Рука, ударившая по стеклу, не указывала ни на манговый сорбет, ни на французскую ваниль. Не любовь к сладкому двигала посетителем, а желание показать, кто тут хозяин. Он стукнул по стеклянной витрине просто потому, что мог стукнуть.

Семнадцать лет и два месяца исполнилось Нофар в тот вечер, но ни разу за всю жизнь ей не приходило в голову стукнуть по прилавку. Потому что так устроен мир: есть люди, которые по прилавкам стучат, а есть те, что за прилавками стоят и спрашивают: «Чем я могу вам помочь?» Но в тот вечер Нофар прорвало. Йотам, Шир, веселая компания и поход в кино. Сестрино платье. Обида на лето, подходящее к концу… Только претензий этого человека ей сейчас не хватало. Если он все-таки горит желанием предъявить претензии, пусть соизволит делать это на правильном иврите. Иначе это ни в какие ворота не лезет.

Авишай Милнер ошарашенно взглянул на поправившую его продавщицу. Какая неслыханная наглость! Он всегда считал себя человеком, который дружит со словами, – даже тексты для своих песен сочинял сам – и теперь призвал на помощь все свое умение, чтобы разодрать эту девчонку словами до костей:

– Ну ты овца! Что, брови выщипать мозгов не хватило? А прыщи? Тебе никто не говорил, что выдавливать прыщи не рекомендуется? Знаешь, на что похожа твоя физиономия? На пиццу, только маслин бы добавить! А фигура? Ты бы поменьше обжиралась, и так уже как бегемотиха! Кто с такой в койку ляжет? Давай мне мое ванильное с печеньем, корова глупая, и поживей!

Он протянул ей купюру в двести шекелей, и Нофар рефлекторно – как курица, которая и с отрубленной головой еще несколько секунд продолжает бегать, – взяла ее. Продолжая совершать привычные движения, она наполнила рожок мороженым, мгновение спустя осознала, что человек по ту сторону прилавка ее обезглавил, уничтожил как личность, – и, бросив рожок на пол, выбежала из кафе.

1Имеется в виду еврейский Новый год, приходящийся на сентябрь-октябрь. – Здесь и далее прим. пер.
2Имя Нофар на иврите значит «кувшинка».
3Имя Лави означает «лев».
4Имя Арье тоже означает «лев».