Грехи отцов отпустят дети

…Воспомяни меня и призри на меня: не наказывай меня за грехи мои и заблуждения мои и отцов моих, которыми они согрешили пред Тобою!

(Книга Товита, 3:3)

Посвящается двухсотлетию со дня рождения великого русского писателя Ивана Сергеевича Тургенева

Все совпадения случайны, все герои и события вымышлены. Все адреса, географические названия, частные и государственные предприятия выдуманы.

Наши дни. 23 июня

…Шторы в комнату задернуты. Ласковое солнечное утро проникает лишь в щелку плотных гардин. Но в комнате горит дневной свет – все девять ламп хрустальной люстры под потолком. Убитый лежит навзничь в разобранной постели. Он несомненно и неотвратимо мертв.

Одет Павел Петрович в шелковую пижаму и поверх – в шелковый халат. Глаза открыты, смотрят вверх. На груди, в области сердца, зияет кровавое пятнышко, и кровать под его спиной пропиталась красным. Пальцы правой руки откинуты, сведены, свешиваются с кровати. Под ними на ковре валяется пистолет…

Паша Синичкин, частный детектив

Тремя днями ранее

Визитер, пожаловавший в наше сыскное агентство, с трудом скрывал высокомерие. И презрение. По отношению ко всему.

К тому, что наш офис находится бог знает где, на восточной окраине столицы, вблизи МКАДа и парка Кусково; что снимаем мы свои две комнатки в НИИ советских времен с потертым паркетом; что Римка, моя секретарша, конечно, хороша собою и, что называется, с перчинкой, рыжеволосая бестия, однако далеко не губастенькая фотомодель 90–60–90, а на вид скорее девушка из соседнего двора; что, наконец, сам я (вполне намеренно) выгляжу беспонтово, именно так, как, по моему собственному разумению, и должен смотреться частный детектив: неброско, немарко, незаметно – скромный типус, то ли молодой отставник, то ли менагер среднего звена.

Наш же визитер гляделся – а еще больше претендовал, чтобы глядеться, – как настоящий хозяин жизни. Молодой, но хозяин. Изящные манеры, свежий маникюр, стильная прическа. Часы за пару тысяч (долларов). Мокасины телячьей кожи. Солнцезащитные очки из последней коллекции.

Срочно требовалось поставить его на место. Пусть его порекомендовал мне уважаемый клиент, пусть даже парень готов платить мне «полной горстью» (как выразился рекомендатель), но кто он, спрашивается, такой? Мальчишка. Молоко не обсохло. На вид года двадцать два – двадцать три. Натуральный студент. Или, по максимуму, выпускник.

Однако если б я каждый раз начинал мериться собственным эго с потенциальным клиентом, то, пожалуй, вовсе бы на бобах остался. Нет, давайте все-таки для начала пощупаем его, послушаем. Такие чубрики, которые без понтов, в простоте словечка не выговорят, – в конце концов все-таки выдыхаются и демонстрируют свою истинную суть.

– Что вас привело ко мне? – задал я стандартный вопрос.

– Мне советовали вас нанять, – произнес он таким тоном, что советовать-то ему, конечно, советовали, но теперь, поглядев на меня, он еще крепко подумает.

– По какому случаю?

– Понимаете, тут дело довольно сложное… Мне кажется, что в нашей семье или в нашем доме назревает нечто нехорошее…

– Можно чуть подробнее?

– Понимаете, мой родной дядя, Павел Петрович Кирсанов, в крайних контрах с моим другом Евгением Базаровым…

– А почему вас так волнуют отношения вашего друга с вашим дядей?

Тут он что-то заюлил:

– Понимаете, скоро у моего дяди юбилей. В эту субботу. Пятьдесят лет. Грядет большое празднование. Гости. И я боюсь, что как раз в эти дни между ним и Евгением произойдет решающий конфликт и дело плохо кончится.

– Зачем тогда ваш дядя друга вашего на этот самый юбилей приглашает, если терпеть его не может?

– У моего отца и дяди дом – один на двоих, общий. И мы с папашей – ну, точнее, я – пригласили Евгения пожить у нас. И нам теперь неудобно вдруг выгонять его. Из-за того, что у них с дядей так фатально отношения между собой не сложились. Поэтому деваться некуда, он будет и на юбилее присутствовать. А там – много народу, публика, выпивка. А дядюшка мой – личность демонстративная, любит покрасоваться. И я боюсь, как бы вражда между ним и Евгением не вспыхнула и не омрачила праздник для нас для всех.

– И вы что, приглашаете меня в качестве громоотвода? Телохранителя?

– Можно выразиться и так.

– Телохранителя для вашего друга? Или дяди?

Молодой человек усмехнулся.

– Для них обоих. Мы вас представим собравшимся как частного детектива. И в вашем присутствии, я думаю, они оба поостерегутся далеко заходить в своей вражде. Не станут усугублять конфликт.

Бес тянул меня за язык – сказать, что, может, им лучше наряд милиции, в форме и с дубинками, вызвать, дешевле станет. Однако я все-таки сдержался. Хотя, откровенно говоря, меня никогда не подряжали на столь странное дело.

– Какая у вас такса? И условия?

Я сказал и добавил:

– А вас я прошу обрисовать сложившуюся ситуацию более отчетливо. Кто, как говорится, из ху, и ху есть кто.

* * *

Когда мы ударили по рукам и клиент уехал, я поделился своими впечатлениями о нем с секретаршей и помощницей Римкой.

До недавних пор я держал Римму в качестве бессловесной исполнительницы: узнай, определи, свари кофе. Однако после недавних расследований¹ оказалось, что она немалому от меня научилась и способна не только самостоятельно мыслить, но и действовать. Посему я стал с нею делиться деталями своих изысканий, рассказывать о посетителях – авось что подскажет разумное.

Я передал ей свой разговор с заказчиком – звали его, кстати сказать, Аркадием Николаевичем Кирсановым – и девушка подтвердила мои сомнения: что-то юный хлыщ недоговаривает, что-то темнит.

Но все-таки мы решили, что я разберусь на месте. Раз желают моего присутствия на «днюхе» – почему бы не поехать, не выступить в роли городового на рабочей стачке или росгвардейца на оппозиционном митинге. Для острастки, как бы чего не вышло.

Тем более – погода прекрасная, начало лета, а в подмосковном особняке с участком в полгектара на Рублевке обещается мне отдельная комната и полный пансион.

– Поедем вместе, – даже предложил я Римке.

– О, нет, дорогой Пал Сергеич! На выходных я занята.

Однако в этой реплике читалось иное: «Мы ведь пробовали уже жить вместе, не правда ли? И ничего не получилось. Не хочу повторяться».

Я смиренно согласился и только попросил помощницу быть на всякий случай на связи.

Забегая вперед, хочу сказать, что помощь Римки мне в итоге понадобилась.

Николай Петрович Кирсанов (младший)

Десятью днями ранее – за две недели до убийства

Аэропорт Шереметьево, терминал Д

Брат предлагал Николаю Петровичу отправить встречать лимузин с шофером Глебом, но тот отказался. Как это он не встретит сыночка! Сам, в аэропорту! Поэтому велел закладывать свой «БМВ» – и марш, марш, на рысях поскакал от своего имения, где проживал с братом Павлом Петровичем, аккурат в Шереметьево.

Оставил автомобиль на стоянке. Сначала даже поколебался: заплатить, может, полной горстью и подогнать авто к самому входу в аэровокзал? Но в последний момент зажмотился, жаба задушила.

Картины его опять продавались плохо и, что самое стремное, с каждым годом хуже – и, хоть Николай Петрович старался об этом не думать, он все больше начинал финансово зависеть от брата.

Брат, конечно, ему и слова до сих пор не сказал, но это пока. Хотя не факт, конечно, что скажет. Но все равно следовало поджиматься, прижиматься. А это было и тяжело, и не хотелось. Особенно после разгульных нулевых, когда полотна уходили влет за сумасшедшие деньги и гонорары текли, как вода.

А теперь – кризис, кризис, черт бы его побрал, и все меньше желающих отдать хотя бы тысячу баксов, чтобы украсить свой дом или офис картиной в духе столь популярного еще так недавно гиперреализма. Порой Николай Петрович в отчаянии думал, что пора, может, ему сменить творческую манеру и стиль – или даже, край падения, начать писать портреты на заказ, по фотографиям заказчика. Халтура, конечно, – да что сейчас не халтура? И как еще прикажете обеспечить привычный уровень жизни, когда у них с Фенечкой заведено по три-четыре раза в год выезжать за границу, да в хорошие (и дорогие) места вроде Флоренции или Парижа, и жить там подолгу, и отдыхать на курортах, на водах, брать целебные ванны?

Слава богу, хоть Аркадий отучился. За последний его год в Оксфорде больше половины требуемой суммы внес Павел Петрович. Николай Петрович хоть и говорил брату, что все, мол, со временем отдам, но оба они понимали, что это скорее пустые обещания. По нынешним доходам отдавать явно не с чего.

Впрочем, всегда оставалась возможность открыть… Но это уж последнее средство… Они и деду покойному обещали, и с Павлом Петровичем договорились откупорить сокровище, лишь когда наступит самый край… Когда придет полная невозможность обойтись без…

Но может, теперь, когда Аркадий отучился, будет сынуля не сплошной убыток приносить, а в семью приварок? Ох, мечты, мечты! Где ваша сладость! Когда это, спрашивается, в последние времена молодежь помогала старикам? Наоборот – примеров сколько угодно. Отовсюду только и звучит: «Папа, дай! Мама, дай!» И даже без просьб! Старшее поколение прям за счастье почитает в юных вложиться! Впихнуть в них дополнительное образование, новый навык или умение, да хотя бы одеть моднее, лучший кусочек на тарелку положить!

Сколько раз бывал он в гостях, наблюдал. Первую тарелку хозяйка наливает не гостю. И не, как повелось исстари, хозяину, опоре, главе семьи – мужу. Нет, первый или самый сладкий кусок достается сыну, несмышленышу, барчуку. А тот еще восседает, как на троне, и нос воротит: того не хочу, этого не ем!

Сколько он по этому поводу с женой бывшей, Машей, ругался! «Негоже ребенка баловать! Хватит ему в попу дуть!» Она огрызалась, а чаще делала по-своему: самое вкусненькое – Аркашке, и поездка в наилучшие места, и самый дорогой смартфон. Зато когда Аркадий вырос, и отделился, и стал, по западному образцу, хозяйствовать самостоятельно, да учиться его направили за границу – так и выяснилось: а больше-то ничего, кроме сына, их с Марией не связывает. Раньше, когда вокруг наследника все мысли крутились, имелись поводы и смыслы вместе жить. Общие темы с женой находились, чтоб конфликтовать, обсуждать или просто разговаривать. А не стало его рядом – и что, оказалось, их связывает?

Хотя, если вдуматься, и сейчас найдется о чем с Марией перемолвиться. Хотя бы дальнейшая судьба Аркадия. Он бы сказал, к примеру, мечтательно: вот, вырос сыночек, выучили мы его. Теперь осталось его женить, внуков дождаться… Но бывшая жена при подобном разговоре (можно было себе представить) только злобно расхохочется: мало тебе младенца от своей молодухи?!

Однако понятно, почему он мысленно, размышляя об Аркадии, к Маше апеллирует. С Фенечкой о сыне не поговоришь. Она модель отношений построила небыстро, но жестко: Аркадий – это его сын, его забота и его обуза. Новая, молодая жена к пасынку никакого отношения не имеет, в дела его не лезет, внимания не проявляет. А Маша – да, родная мать все-таки, несмотря на все фортели и взбрыки, от сына-то не отказывается.

С Аркадием, если разобраться, проблем ведь меньше не стало. Просто наступил новый этап. И так всегда: когда происходят перемены, нужны ответы на новые вызовы. Новые подходы. И – вложения. Образование – образованием, а сразу после вуза, пусть даже самого что ни на есть фешенебельного, надо куда-то устроиться. Тоже побегаешь!

Пытался Аркашка за Англию зацепиться. Казалось, ему и карты в руки: после Оксфорда, с идеальным английским. Ан все не так просто. В Британии, да и в Америке, тебя могут взять на работу, только если своего собственного уроженца на эту должность не нашлось. Ограждают свой рынок труда от всяких пришлых. Придется сыночка где-то в Москве пристраивать. И ясно, что не по объявлениям! Кто нынче на хорошую должность человека с улицы возьмет! Все надо делать по звонку, через значительных людей, как в былые годы.

Беда только, что владетельных знакомых в последние годы не осталось. Дедуля-академик помер больше двадцати лет назад. И почти не осталось никого, кто бы с ним работал или хотя бы его помнит. А у самого Николая Петровича знакомые в основном среди художников и преподавателей вузовских. А у этих каст какие нынче возможности специалиста по маркетингу пристроить!

Значит, опять придется на поклон к Павлу Петровичу идти. Дескать, помоги, братишка, напряги свои связи многочисленные.

Ох, дети, дети, как же с вами сложно… Так ведь появился и еще один! При мысли о том, как станет он, Николай Петрович, по новой проходить этот круг – для начала детские болезни, крики, пеленки… потом выбор школы, учеба, уроки, капризы, шалости… Потом подростковые проблемы, выпивка, курение, любови, связи, не дай бог, наркотики… И все это еще впереди – падет на его седую, практически, голову…

А с другой стороны, разве не повезло ему? Проживает он с Фенечкой практически новую, другую жизнь. Все равно как смотрел, смотрел в кинотеатре захватывающую яркую картину – и вот она уже близится к концу (чего там греха таить!), как вдруг появляется титр: встречайте! Продолжение! Новая серия! С ним самим, Николаем Петровичем, по-прежнему в главной роли! А в главной женской – замена! Вместо устарелой и вышедшей в тираж звезды Марии – юная старлетка, восходящая Фенечка!

И сразу подъем, новые силы, жизнь сверкает свежими красками, обогащается новыми запахами, цветами и смыслами! Как будто, когда появилась молодая женщина рядом, ему и самому юную кровь впрыснули! Конечно, надо двигаться и стремиться, и выглядеть, и достигать – чтоб соответствовать!

Обо всем этом беспорядочно, перескакивая с предмета на предмет, думал Николай Петрович, встречая сына своего Аркадия в зале прилета.

И вот они вышли. В числе первых, после того как борт из Лондона посадили.

Николай Петрович крепко обнял сына, прижал его мускулистое тело, вдохнул родной запах.

– Как ты быстро! – шепнул ему. – В первых рядах!

– А, – небрежно отмахнулся Аркадий. – Нам предложили в «бизнес» пересадить – мы согласились. Всего-то по шестнадцать тыщ доплата.

Николаю Петровичу стало досадно. Захотелось сказать, что шестнадцать тысяч – как раз пенсия ежемесячная для российских стариков, да не для всех, а кому выпало счастье в Москве поселиться, а в провинции так и вполовину меньше получают. Но решил не портить первого момента встречи, не занудствовать. Тем более что Аркадий представил стоящего рядом молодого человека – высокого, сильного, с кустистой бородой и татуировкой на предплечье:

– Это мой друг. Евгений Базаров. Я писал тебе о нем.

– Да-да, очень приятно, – пробормотал Николай Петрович.

Он пожал протянутую руку.

– Евгений поживет у нас недельку-другую, пока в столице осмотрится.

– Очень хорошо, почтем за честь, так сказать, принять…

Николай Петрович подхватил у сына саквояж, Аркадий и его друг взялись за самокатные тележки с багажом – и втроем, гуськом, лавируя меж таксистов, предлагающих недорого доехать в Москву, отправились по переходу на крытую стоянку.

* * *

Николай Петрович всегда втайне гордился, что он сам – как и брат его – не какой-нибудь парвеню, выскочка, скороспелый богач, прыщ, что вспух из ниоткуда в последние четверть века разительных российских перемен. Нет! За ним и за его семьей – почти целый век пребывания в элите. Да, дед из совершеннейших низов – но так и повелось в те двадцатые-тридцатые годы, времена колоссальных социальных катаклизмов. Однако он, дедуля, Николай Кирсанов-старший, благодаря своим редкостным качествам – таланту, интеллекту, умению ладить с людьми – пробился, возвысился, продвинулся на самые видные места в советской империи. И они, его внуки, невзирая на малоудачное второе поколение в лице своей матери, деда не посрамили, высоко пронесли его знамя. Даже сейчас, в такие сложные годы новых перемен.

Дом Николай Петрович с Павлом Петровичем имели в самом что ни на есть распонтовом месте – на пресловутом Рублево-Успенском шоссе. Участок, оставшийся от деда, пятьдесят соток драгоценнейшей подмосковной земли, не раз служил приманкой для всевозможного риелторского воронья. Какие только заоблачные суммы за него не предлагали, особенно во время строительно-недвижимого бума в начале нулевых! Наверное, если братья продали б тогда участок с домом – безбедно смогли бы до самой смерти проживать за границей, где-нибудь на теплом море, на кусочке землицы меньшей площади – не говоря уж об иной области российского Нечерноземья, типа Калужской или Костромской. Но хоть искушение имелось – преодолели, выдюжили, сохранили заповеданный дедом и бабкой драгоценный клочок.

Напротив, дом разительно обновили. Вместо бревенчатого двухэтажного, построенного еще в тридцатых по старому финскому проекту, возвели каменные палаты, трехэтажные. С двумя просторными крыльями и двумя отдельными входами – на каждого из братьев. В строительстве, конечно, в основном Павла Петровича заслуга – он, пока особняк возводили, на участке дневал и ночевал, зорко бдил, чтоб вороватые подрядчики и косорукие работяги делали все качественно. Безжалостно, не глядя, рассчитывал на месте воров и бракоделов, а мог, если прогневают, руганью не ограничиться – зуботычину прислать. И терпели ослушники, стояли по стойке «смирно» – понимали: барин имеет право, а они провинились.

Но и Николай Петрович, конечно, в дом вложился. Особыми познаниями строительных «ноу-хау» он не обладал. Поэтому в технологию не лез, однако башлял полной горстью – еще неизвестно, чьих средств в хоромах больше, его или бра-тельника. Как раз времечко такое приспело: картины его стали востребованы, пошли на «ура» не только в стране, но и за рубежом – слава буму начала века и высоким нефтяным ценам.

Так что думал он о доме (и смотрел на него, и пользовался его удобствами) всякий раз с удовольствием, как на плод рук своих. Не такой любимый, конечно, как Аркадий и второй сын, юный, от Фенечки – Александр, но зато, чего греха таить, самый совершенный, от которого никак и нигде не станешь ждать подвоха.

Белый, на холме, в стиле русских усадеб, с огромным балконом-террасой, зимним садом, двумя парадными входами-въездами, украшенными колоннами, – он до сих пор служил украшением старого дачного поселка под странным именем Хауп.

Хауп – такой аббревиатурой, типической для тридцатых годов, назвали новое селение, которое советские власти организовали для тогдашней элиты. Хауп, или, точнее, заглавными буквами – ХАУП, означало: «художники – архитекторы – ученые – писатели». И хоть злые языки переиначивали название в Паух, Хуап или даже в малоприличный Хуяп, во все годы обладание здесь дачей являлось признаком близости к элите. Здесь построили особняки, каждый по своему проекту, один из братьев Весниных, а также Гинзбург и Алабян, после войны тут дали наделы проявившим себя поэтам Суркову и Долматовскому.

А когда наступили новые, капиталистические, времена, многие, ох многие участки перепродали богачам – а прочие перестроили с роскошью даже неимоверной. Зато теперь большинство особняков нуворишей, кто с помпой въезжал сюда в девяностых и в начале века, пустовало: кто уехал, кто умер, кого застрелили, кого посадили. Несколько наделов и сейчас продавались, да покупателей на такую красоту грандиозную (и цену неподъемную!) не находилось.

Зато вот Кирсановы все преодолели – и сложности, и искусы. Дедово достояние приумножили, улучшили, а потом, как ни сложно было, не разбазарили. И эта мысль сама по себе, помимо приятнейших удобств особняка, наполняла Николая Петровича тихой гордостью.

Туда он и держал сейчас свой путь вместе с сыном и его новым приятелем Евгением.

В присутствии сыновьего друга он испытывал некоторую неловкость.

Евгений уселся на заднее сиденье (Аркадий – на переднее пассажирское), неотрывно смотрел вперед, как бы Николаю Петровичу под руку (тот это чувствовал). Оттого, что помещался Евгений почти за его спиной, видеть его Николай Петрович мог, только обернувшись или временами в салонное зеркало, и взор молодого человека казался ему довольно надменным, словно какой небожитель спустился с Олимпа и тщательно обозревает подведомственные ему окрестности. Большею частью парень молчал, снисходительно поглядывая на коловращение столичной жизни, и только время от времени обменивался с Аркадием репликами, которых Николай Петрович по большей части не понимал. Не то чтобы друзья изъяснялись на иностранном языке, но как-то неясны были их лексикон и намеки.

К примеру, на выезде с аэропортовой территории блондинка с накачанными губками на красном «Мерседесе» вдруг перестроилась в полосу, по которой двигался Николай Петрович, и со всей дури нажала на тормоз. Тот успел среагировать, но пассажиров аж бросило вперед, и машина сама включила «аварийку».

– Вот баба-дура! – в сердцах воскликнул Кирсанов-старший.

Однако молодое поколение не то что не поддержало его праведный гнев – напротив, Аркадий неприятно усмехнулся и промолвил, явно в расчете на своего приятеля:

– Да вы, папаня, оказывается, сексист!

Не ожидая столь крутого поворота в разговоре, Николай Петрович продолжал гнуть свое:

– Я удивляюсь! Как таким блондинкам непуганым вообще права дают!

Полуобернувшись к другу и теперь уже впрямую относясь к нему, Аркадий заметил:

– Да, с толерантностью у нас в отечестве проблемки.

– Но и ты тоже не разжигай, – вполголоса заметил Евгений, и то, что тот вроде встал на его сторону, сделало реплику молодого приятеля вдвойне неприятной для старика-отца.

Довольно быстро, пробравшись Химками, выехали на МКАД и вскорости свернули на Рублевку. Евгений спустя пару минут заметил, указывая на мелькавшие по сторонам рекламные билборды – как всегда, с высокомерной усмешечкой, апеллируя исключительно к однокашнику:

– Глянь, Аркадий, здесь даже реклама иная, чем во всей Москве. Семен Слепаков выступает в Барвиха-вилледж. Вот уж насладятся коррупционеры, когда он в своих песенках будет их изобличать. Приятный, продирающий мозговой массаж. Своего рода душ Шарко.

– А вот, смотри! – подхватил тему Аркадий, и отцу стало досадно, что сын все время как бы на поводке у этого Евгения ходит. – «Элитный силовой еврейский клуб «Давид хэлп»! Или вот:

«Элитный часовой ломбард»! Подумать только! Все вокруг элитное, от спортклуба до ломбарда! Но и приметы кризиса налицо. Добро пожаловать, разорившиеся толстосумы! Мы примем за бесценок ваши «брегеты» и «брайтлинги»!

Приятель высокомерно усмехался.

Так за разговорами и доехали.

Николай Петрович, желая произвести впечатление на сына и гостя, заранее телефонировал в особняк, и когда «БМВ» подкатил к принадлежащему ему крылу барского дома, на крыльцо вышел важный Глеб. Глеб был постоянной прислугой и проживал вместе с женой Ниной в домике для гостей. Было ему слегка за сорок, а Нине – лет тридцать пять. Оба считались беженцами с Донбасса и в покоях братьев ведали уборкой-стиркой-глажкой-мелким ремонтом и уходом за садом.

– Добро пожаловать, молодой хозяин! Так сказать, ласково просим! – величественно склонил свою полуседую голову Глеб.

Аркадий удивленно воззрился на него. Странное дело, когда они расставались почти пять лет назад, Глеб довольно ясно изъяснялся по-русски. Однако с годами он, казалось, все больше забывал язык «имперский» и все лучше размовлял на украинском. Возможно, кто знает, таким образом он, сознательно или подсознательно, проявлял свой протест против собственной эксплуатации или российской оккупации.

Слуга подхватил из багажника баулы Аркадия (которые безошибочно выделил и отличил от чемоданов Евгения).

– Идемте, панове, я покажу вам ваши покои.

Евгений принужден был тащить следом свой багаж самостоятельно, и это мелкое обстоятельство отчего-то порадовало Николая Петровича.

Когда они поднимались на второй этаж, на лестницу высунулась было Фенечка, которая тащила на руках годовалого бутуза – простоволосая и растрепанная. Смутившись при виде гостей, она отрывисто буркнула: «Здрасте» – и юркнула обратно.

– Так вот он какой, мой сводный братик! – вполголоса сказал отцу Аркадий. – Очень миленький. А ты его от меня прячешь. Даже ни одной фотки не послал.

– Ну ничего, познакомишься со временем, – пробормотал Николай Петрович. Он слегка сконфузился при столкновении молодой мачехи и взрослого сына, по возрасту почти ровесников.

Евгению отвели одну из гостевых комнат на третьем этаже. Аркадий поместился на втором – в своей бывшей детской. Там ничего не изменилось со времен его отъезда в Англию, и он со снисходительной ностальгией обозрел затертого плюшевого мишку на кровати, зачитанного «Гарри Поттера» на полке, свой собственный портрет за письменным столом – в десятилетнем возрасте, писанный маслом рукою отца.

Приняв с дороги душ и переодевшись, молодые господа, как было уговорено, явились на семейный ужин в честь их прибытия.

Накрыли в парадной гостиной.

Парадная гостиная была единственным покоем, общим для обоих братьев. С левой стороны в нее вела дверь с половины Николая Петровича, с правой – из комнат Павла Петровича. Зала была метров сорока, с наборным дубовым паркетом, украшенная по стенам семейными портретами, принадлежащими кисти Николая Петровича. Рассматривая их, внимательный наблюдатель смог бы уловить, как менялась с годами творческая манера художника. Первый, вполне ученический портрет представлял покойную бабушку, Евгению Михайловну Кирсанову. Второй, написанный более уверенной рукой студента, изображал деда, родоначальника династии, академика архитектуры и полного тезки художника, Николая Петровича Кирсанова. На третьем, в котором чувствовалось явное влияние современных веяний, то ли фотореализма, то ли гиперреализма, явлена была мать обоих братьев, «заблудшая» (как именовал ее в свое время дед) Антонина Николаевна Кирсанова-Стожарова – тогда еще довольно молодая, красивая. Затем галерею продолжали портреты обоих братьев, а на шестом красовалась первая жена Николая Петровича Мария. Мимоходом следует заметить, что наличие этого изображения в гостиной вызывало глухое неудовольствие Фенечки, которое она своему невенчанному супругу неоднократно выказывала. В ответ Николай Петрович взялся писать портрет своей возлюбленной Феодосьи Ивановны, однако пока не докончил. И, наконец, венчала коллекцию в гостиной картина, парная той, что находилась в детской Аркадия: он сам в нежном возрасте.

Жена Павла Петровича, старшего из братьев (и дяди Аркадия), Юлия Валерьевна Ростиславлева скончалась в молодости, рисунков ее Николай Петрович сделать просто не успел. После несчастного развода Павел Петрович так и прожил бобылем, ни разу больше не женился и детей не заимел. Про жену свою если и вспоминал, то с неприятной усмешкой, язвительно именуя ее «графиней Р».

Младший брат, Николай Петрович, оказался более счастливым в браке. Будучи совсем юным семнадцатилетним студентом-первокурсником, он сошелся с девушкой на шесть лет старше его. Она к тому времени уже успела окончить Плешку, что-то по специальности «организация советского питания», и трудилась поваром в ресторане «Астория» на улице Горького. Надо помнить, какие то были годы – восьмидесятые, самый излет и агония социализма. Работники торговли и общественного питания и всегда-то во времена СССР пользовались особенным уважением, хотя в среде интеллигенции и слегка презрительным. А уж в последние, горбачевские годы, когда из магазинов исчезли решительно все продукты и на улицах стояли пяти-шестичасовые очереди к грузовикам, с которых торговали яйцами, синюшными бройлерами или подсолнечным маслом, торгаши (как снисходительно именовала их интеллектуальная прослойка) сделались почти небожителями.

Конечно, семья академика архитектуры, деда Кирсанова, не бедствовала: то «академическую» курицу дадут в заказе, то шпроты или гречку, но кулинарные таланты Марии все равно произвели тогда неизгладимое впечатление на юного Николеньку. Проживала его пассия вместе с матерью в однокомнатной панельке неподалеку от Ботанического сада. Мать трудилась приемщицей в химчистке. В дни, когда будущая теща работала, а Маша, напротив, отдыхала после своих смен в ресторане, юный студентик Николенька приезжал к ней – и всегда оказывался накормленным во всех смыслах этого слова. Он не рассчитывал ни на что серьезное, сердце его при виде Марии не билось учащенно, не замирало, но было куда как удобно примчаться после занятий, утолить свой голод – а в качестве послушания иногда вывести девушку в театр или на выставку. Очень просто одетая, без косметики, Машка (как именовал ее Кирсанов) никогда и ни на что не претендовала. Да еще, как нарочно, носила самую что ни на есть простонародную фамилию – Огузкова. Серенькую, полную и невзрачную, он стеснялся представлять подружку друзьям и тем более семье.

Так продолжалось три года. Пока в один прекрасный день Мария вдруг не заявила, что она беременна. Поверхностный и легкомысленный – а главное, нисколько не любящий Машку Николай бросил девушке обидное: «Твоя беременность – твоя проблема. Если нужны деньги – я достану». Мария отвечала очень спокойно: «Грех на душу брать не буду. На аборт не пойду. Не хочешь жениться – бог с тобой. Выращу ребенка самостоятельно. Но на алименты, извини, подам, с хлеба на квас перебиваться не буду».

Спокойная уверенность сожительницы произвела на Николеньку сильное впечатление. Он решил посоветоваться с братом. Павел Петрович переживал тогда нелегкие времена, у него в молодой семье разворачивалась своя драма, и о подвигах младшего брата на сексуальной ниве он – как, впрочем, и вся семья – ничего не знал.

Братья задушевно поговорили – как водилось в советские времена, на кухне, за бутылочкой коньяка, – и старшенький огорошил: «Жениться – не такая плохая идея. Знаешь что? Познакомь меня с ней».

Решили устроить смотрины в «Астории», где трудилась Мария. Стол на троих накрыли в отдельном кабинете, и на старшего брата произвело впечатление и то, с каким подобострастием обслуживал троицу официант, и какими полными, вкусными и свежайшими оказались порции. Нет, подобного в советском ресторане трудно добиться даже внуку академика, даже за огромные чаевые! Подобные почести только своим оказывают!

Разговор за ужином порхал о том о сем. Серьезных тем вроде женитьбы, равно как политики, живописи, литературы, беседа не касалась. Девушка потягивала клюквенный морс – талия ее заметно округлилась. Братья выпили на двоих бутылку (опять!) армянского коньяка. А потом, когда вместе на такси отвезли Марию домой и возвращались к себе, в пятикомнатную дедову квартиру на Новинском бульваре, старший ошеломил младшего тем, что безапелляционно изрек:

– Женись. Тебе как раз такая нужна.